Иномерово колесо (ознакомительный фрагмент)
– Матушка, матушка, – рыдал Гореслав. – Никто меня на свете не любит, никому я не нужен. Будто бурьян расту в тереме, и каждый с презрением смотрит на меня, словно сделал я что-то дурное. Как мне жить, матушка? Как мне быть, родная?
Не заметил Гореслав, как кто-то подошел к нему и тронул за плечо. Вздрогнул он, обернулся – перед ним стояла Милада. Вдали у дороги ждала ее Админа и младшие сестры. Устыдился Гореслав своих слез, стал сердито вытирать лицо, а Милада посмотрела на него с грустью и заговорила:
– Гореславушка, не лей слезы. Не виноват ты в бедах, которые приключились с твоим отцом, нашим светлым князем.
– Из-за меня погиб твой отец, мой дядя Лучезар, – горько покачал головой Гореслав. – Не пойди он тогда змиулана убивать…
– Не было тебя тогда на свете, – вдруг строго сказала Милада. – Мой отец погиб, выполняя свой долг. И не ты причина, по которой он решил идти на смерть. Не бери на себя такую ношу.
Гореслав замолчал. Дул с Порога Стокрылый Ветер, и серебряные медальоны на очелье Милады покачивались и перестукивались, будто бубенцы. Девица протянула руку Гореславу и помогла ему подняться. С тех пор Гореслав зарекся никогда больше не плакать.
Граба Гнежко приказал отослать. Случилось это так внезапно и скоро, что княжич и дивородок не успели даже попрощаться. Выбежал Гореслав на улицу, а Граба уже везут на телеге из ворот детинца. Только и успел одними губами произнести: «Прощай». Растерянный Гореслав также беззвучно прошептал: «Прощай, Граб» – и телега скрылась за воротами, будто и не было никогда в детинце выдивья, который стал ему единственным другом.
Обернулся Гореслав, чтобы пойти к себе, и заметил на крыльце князя. Тот молча наблюдал за сыном, строго сдвинув седые брови. И так больно стало Гореславу, так горько, что вся его нерешительность и все его отчаянье разгорелось и переплавилось в гнев.
Бывает такое, что, когда предшествовало твоей жизни какое-то горе, ты либо увязываешь всего себя с ним, пропадаешь в прошлом, либо же отрицаешь его и тщишься найти себя в настоящем… Гореслав отказался от горя в своем имени, данным ему нелюбящим отцом, и стал с тех пор Волхом.
Шли годы, Волх взрослел. К шестнадцати годам он стал собирать собственную дружину – небольшую, но верную. Бывало, гулял по Застеньграду, по торговой площади и натыкался на попрошайку или нищего. Приводил его в детинец, кормил, одевал и спрашивал: умеешь ли что? Если же умел что-то полезное – охотиться, коней объезжать, с мечом обращаться – предлагал Волх остаться и стать дружинником. Если же не умел ничего человек, то Волх давал ему денег и отпускал с миром. Так набрал с улиц Застеньграда молодой княжич семерых человек, все как на подбор: угрюмые, дикие, лохматые. В детинце их за глаза сворой называли, потому что похожи те были на диких псов.
Каждый день выезжали теперь Волх с дружиной за стены детинца: то по городу пошататься и людей послушать, то за Порог коней погонять да уток пострелять. И так же день ото дня укреплялась в головах людей мысль, что Волх Змеерожденный – не человек вовсе, а неуязвимый змей. Забавы его становились все опаснее, речи все свободнее, но не слушал Волх тех, кто пытался вразумить его. «Без уса борода, без ума голова!» – сердито думал Гнежко, да только перестал ему Волх повиноваться, перестал к нему, будто сын, тянуться. Все чаще ходил Волх на капище, все чаще жег костры Волозарю, богу подземного царства. Повесил себе на шею и амулет, из когтей сделанный, тоже в честь Волозаря. Пусть не был Волх наследником вильчурова племени, пусть не был сыном Гнежко – Волозарь не только вильчарам отец и создатель, но и проклятым аркудам повелитель и хозяин. А потому считал Волх своим богом Волозаря, бога отверженных и изгнанников…
Случались у Гнежко беды в те года. То и дело на лесной тропе через Аркадак нападали разбойники на торговые телеги да на простых прохожих. Грабили каждого, кто пытался через лес пройти. Недолго думал князь, кто стоит за разбоем – тут же на ламанов указал, лесной народ обвинил. Волх тогда сильно осерчал на отца: как можно без разбору винить и осуждать? Но ссориться не стал, затаил обиду и хранил молчание, не нарываясь на распрю. Посылал Гнежко отряды мечников проверять дорогу, но возвращались воины ни с чем: тих и безлюден Аркадак, попрятались ламаны в чаще, не найти их, среди ветвей не разглядеть. Не выходили ламаны к вильчуровой дружине, не показывали носов из своих лачуг… Однажды наткнулись мечники на аркуду с детенышами, страшная бойня приключилась. Троих медведица задрала, защищая своих медвежат, четверых покалечила. Насилу победили чудовище, да только медвежата в лес убежали. Приволокли тушу в детинец, пополнилось ложе Гнежко еще одной шкурой… Забрал тогда Волх когти да зубы медведицы, зарыл на могиле матери: «Позабыли вильчуры законы, не хоронят братьев своих как следует. Передай Волозарю от меня поклон, матушка, отдай ему когти да клыки, пусть не серчает, пусть простит глупых людей».
Однажды в дождливый день ездила свора княжича на охоту. Уже возвращались и держали путь на Порог, когда конь Волха захромал.
– Сколик, – позвал Волх. – Посмотри, что с ногой у моего коня.
Пока тот осматривал ногу вороного, подъехал к Волху славный лучник Войша. Дождь то моросил, то дробно стучал по плечам своры, с трудом за ним различался Аркадак, но все ж острый глаз лучника заметил три фигуры у самой границы:
– Княжич, глянь.
Волх обернулся и сам острым взором заметил: у самой кромки Аркадака стоят три невысокие фигуры и смотрят в их сторону. Сердце забилась сильнее – неужто ламаны? Волх всматривался, чая разглядеть фигуры получше, но тут краем глаза увидел, как Войша натягивает тетиву. В последний момент успел Волх дернуть лучника за руку, и стрела взмыла не вперед, а вверх.
– Не смей, – коротко приказал Волх. – Они нам не враги.
– Так а кто торговые телеги грабит, если не ламанье поганое?
– У меня они ничего не украли, – отрезал Волх и, убедившись, что конь его здоров, стукнул пятками по вороным бокам. – Домой!
А фигуры уже исчезли за завесой дождя, словно привиделись всей своре…
Тем же вечером случилась ссора между Гнежко и Волхом. И все потому, что не находил в себе ни один из них сил справиться со своим горем. Гнежко злился на сына за то, что тот будто бы назло ведет себя так, чтобы каждый простак поверил – не княжий это сын, а змиулана. А княжич злился на Гнежко за его холодность и нелюбезность, с которой каждый раз обращался отец к сыну.
– Вместо того, чтобы каждый день коней гонять, – грозно говорил князь Волху, – занялся бы делом. Ты больше не учишься, больше не читаешь книг и не упражняешься. Не отворачивайся! Светел и Белотур все мне рассказали.
– А чего мне тянуться к сухим книжкам, когда не быть мне князем? – с яростью ответил Волх. Происходила эта страшная распря в самом неподходящем месте – в гриднице за ужином. Дружина молчала, исподлобья наблюдая за ссорой князя и княжича, не смея вмешиваться. – Ты сам не веришь, что выйдет из меня путевый муж – так что же мне зря штаны просиживать? Я хотя бы мир повидаю за стенами детинца, а не буду, как ты, мхом покрываться да о былом сожалеть.
Рассвирепел тут Гнежко, кровью налились его глаза, а Волха уже не остановить было, весь накопленный гнев гигантской волной хлынул на отца.
– Ты недоволен моими кметями? Так ты недоволен каждым шагом, что я совершаю. Я знаю, как нелюб тебе – и ты мне противен. Все детство я старался понравиться тебе, будто и впрямь не твой я сын, а подкидыш. Сорняком ты меня считал в ухоженном саду – так сорняк и вырос!
Не заметил Волх, как на глазах навернулись злые слезы. Удивился этому Гнежко, но свою ярость не обуздал. Только боль проступила на его старом лице, только глаза стали влажными, будто знал Гнежко что-то, что Волху неведомо.
– Гореслав…
– Не называй меня так. Не мое это имя.
– Гореслав, ты – мой сын.
– Не зови меня так, старик! Мое имя Волх Змеерожденный! И не ты мой отец, а древний змиулан. Мне жаль только, что мой настоящий отец не того из братьев погубил!