Ржавые земли

– Револьвер и бомба… ждут в тайнике… на заднем дворе… – шептал он, взбираясь по щебню на возвышение между оазисом и пустошью.
Световой столп сгинул.
Над пустошью скучились пегие облака. Сквозь них пробивались лучи непривычного для глаз цвета, точно в вышине за дымчатой завесой скрывалось лиловое солнце. Причем лучи падали весьма избирательно и освещали ограниченную площадь. Внутри овала, на котором поместилось бы доброе поле пшеницы, возвышалось нечто, здорово похожее на мексиканский кактус-гигант. Как и его предшественнику – столпу света – лже-кактусу были присущи вертикальные борозды на стволе. Кроме того, имелись у него и редкие ветви, оканчивающиеся широченными листьями-ластами, а вершина подпирала те самые пегие облака. Возле этого дерева или… башни явно что-то происходило.
Хлыстов приник к окулярам бинокля. В груди его нарастал трепет: маленькому «паучку» с мохнатенькими лапками было боязно, но одновременно до смерти любопытно.
Что-то большое и неповоротливое топталось на дальней стороне отвоеванной у пустоши территории. Оно то появлялось, то исчезало из виду, скрываясь за загадочными полусферами, бог весть каким образом очутившимися здесь. Ну да черт с ним, с большим и неповоротливым, – Хлыстову приходилось видеть множество нелюдей, способных ошеломить размерами. Черт с ним! – ведь остальное было куда неожиданнее и интереснее.
Полусферы блистали отраженным светом, Хлыстов мысленно сравнил их с каплями росы, увеличенными до размеров деревенских изб, – такой, наверное, видят росу снующие в траве муравьи. Хлыстов не понимал, как и откуда могли появиться столь объемные и, несомненно, тяжелые предметы (или строения), за то время, пока он спал.
«Они ведь не грибы, чтобы из земли за одну ночь выпрыгнуть!»
А на ближней стороне из каменистого грунта торчали корявые ветви лиловых кораллов и довольно высокие мутно-белые друзы, напоминающие подтаявших снежных баб. Эти тоже появились неизвестно откуда, не иначе как из воздуха. Хлыстов прикинул, что кораллы ему по пояс, а друзы – на целый фут его выше. Над этой порослью в воздухе неподвижно висели полдюжины… бабочек! Бабочки тоже были лилово-серого цвета, и на обычных бабочек походили не больше, чем хвостатые лягушки – на лягушек, а десятикрылые стрекозы – на стрекоз. И размах крыльев у них – ого-го! Хлыстов представил, что такое «насекомое», если бы пожелало, то легко подняло бы человека над землей. Зазубренные вдоль краев крылья ритмично двигались вверх и вниз, – как причудливые опахала они обдували кораллы и друзы, воздух над которыми дрожал, точно от печного жара.
В чужом и враждебном человеку мире ржавых пустошей пустил корни еще более причудливый и чужеродный мир. На грязно-рыжем полотне образовалась синяя, окантованная завесой дрожащего света, заплата. Цвета холодной части спектра, казалось, излучали враждебность…
Нет, нет, нет!!! Неправильно!
Хлыстов с шумом потянул носом воздух: не ощущал он недружелюбия или иного дурного настроя. Только монотонную апатию; равнодушие крестьянина, обреченного до конца своих дней окучивать репу. «Паучок» расслабленно пошевелил лапками, «паучок» уверился, что на его место в центре паутины пока не претендуют.
А Хлыстова неожиданно проняло. Хлыстов сел, задрал голову к небу, – оно оставалось чистым над оазисом. Хлыстов поерзал и расхохотался. От души расхохотался, до слезок на прищуренных глазах.
С одинаковой скукой, с тем же самым равнодушием, с каким накатывал Синий мир на Ржавую пустошь, нажимал на спусковой крючок он – террорист и хозяин единственного оазиса на тысячу верст окрест – Ванька Хлыст. Он был тоже – нечто вроде стихии, которую не предугадать и от которой не уберечься. Правый ли, виноватый ли – всё одно; так думалось ему на протяжении жизни. Если на пути твоем стоит человек, а в руках у тебя – револьвер, значит, бог уже решил за вас двоих, кому гореть, а кому песни петь.
Поэтому, сидя на остром щебне и хохоча, Хлыстов твердо знал, что Синие сомнут его без личной ненависти, без претензий на место под солнцем и без каких-либо угрызений совести. Сомнут его, сомнут разрозненные банды людей и нелюдей. В конце концов, ржавым пустошам придет конец. Повсюду воцарится чужеродная синь, а тишину наполнит шорох крыльев тысяч и тысяч исполинских бабочек, висящих над бескрайними полями лиловых кораллов.
* * *
Он выпустил пленницу на солнышко.
Ева без особой охоты поковырялась пальцами в банке с тушенкой, от сухарей отказалась вовсе. На белом лбу баронессы поблескивала испарина, на лице появились болезненные розовые пятна. Она то и дело кашляла и прижимала к груди полупрозрачные руки.
Хлыстов чистил револьверы и время от времени поглядывал на пленницу исподлобья. Та грела ладони над углями в костерке, что-то напевала сама себе на одной ноте, словно дряхлый акын. Плоха была барыня-сударыня. Тут и в воду глядеть не стоило, чтоб сказать, сколько ей осталось…
И зачем ему понадобилась эта на ладан дышащая аристократка?
Первоначально его замысел был простой. Косматые хозяева, державшие в кулаке страну ржавых песков, куда-то сгинули, и дышать стало свободнее. Он уже нашел оазис, нашел оружие, еду и утварь, обустроил пещерку. Оставалось только поймать в пустошах барышню помоложе да поздоровее, и зажил бы тогда он – Ванька Хлыст, террорист без рода и племени, – как король. Тут тебе и «наследственные» земли, и хоромы каменные, и какой-никакой, но род-приплод.
Разыскать женщину Хлыстову помог нос, который стал невероятно чувствительным. В лагере людей, разбитом у осушенного канала, маялась от безделья и голода плохо говорящая по-русски толпа. С толпою он разделался в два счета, единственную барышню приласкал по голове прикладом, перебросил через плечо и утащил в пустошь.
Но – увы! – семьи не получилось: в последний момент заупрямился тот самый «паучок». Почему-то тошно ему было от этой женщины, – то ли запах ее не понравился, то ли что-то еще не устроило. Хлыстов покружил вокруг младой дворянки, точно боров, затем махнул рукой и бросил ее в яму.
Отныне баронесса Беккер стала его заделом на будущее.
Придет «черный день», и он продаст пленницу либо обменяет на что-то нужное. Хлыстов всё продумал: в мире, где одежда, утварь и еда стоят дороже золота, молодая женщина почти бесценна. За нее он вправе требовать что душа пожелает.
А если уж совсем «припечет», то он ее сам… ножом по горлу, как овцу. Приходилось же когда-то потчеваться человечиной… Чего уж кривить душой… Да, не хотелось бы марать руки об ополоумевшую дворянку, только голод не тетка.
– Рабыня благодарит доброго массу за то, что позволил чернокожей девушке посидеть у костра, – проговорила баронесса бесцветным голосом. – Рабыня готова вернуться на плантацию…
Хлыстов все-таки вздрогнул. Не собирался, но поздно спохватился… и вздрогнул.
…Мертвый корабль лежит на боку, мачты упираются в рыжий грунт. Недовольные трутни выбираются из темных люков. Вот их вожак выходит вперед. «Мас-са!.. Мас-са!..» – хрипит он почти по-человечьи. Затем гремят выстрелы…
Он поднес револьвер к лицу. Из дула лился густой запах свежей смазки; едва-едва различался пороховой душок. Да, револьвер был славно пристрелян; сколько раз он помогал засевать бренную плоть чужаков свинцовыми семенами смерти.
– Куда мне теперь, Петрушка? В яму, да? Или масса позволит еще немного погреть косточки?
Не дождавшись ответа, Ева пожала плечами и поднялась на ноги. Побрела к озеру, поглядывая искоса на Хлыстова. Необычная синева, разлившаяся в небе на северо-востоке, просочилась сквозь ее внимание, словно вода через решето. Да и зачем ей было глядеть на небо? Ведь всё самое важное для нее находилось на земле.
Она сбросила с плеч шубу и, как по ступеням, спустилась по мокрым валунам к воде. Присела на крайнем, склонилась над своим отражением.
Озеро было необыкновенно тихим. Оно как будто затаилось.
Баронесса стала стирать. Чулки из темного шелка истончились до неприличной прозрачности, на пятках появились откровенные дыры. Но заменить их было решительно нечем. Она бы попробовала починить, – хоть и не знала, как это делается, – но где взять иглу и нить? Петрушу лучше не просить, он и так глядит волком. Точно баронесса его томит в вонючей яме, а не наоборот.