Чертоцвет. Старые дети (Романы)

Ява наклонилась, мокрые пряди волос хлестнули по лицу. Она потянула корыто и уголком глаза еще раз украдкой оглядела своих детей. Эва стояла посередине и держала за руку Сабину и Коби, словно хотела поделиться с сестрой и братом крошкой тепла, пульсирующей в ее ладони.
Боже правый, думала Ява, всели в них хоть малую толику надежды.
Ява волочила корыто так, что хрустело в плечах. Утлое суденышко легко заскользило по воде. Ява побарахтала ногами, чтобы стряхнуть с них комья грязи. Прежде чем залезть в корыто, она подняла подол юбки и выжала из нее воду. Отбитые края корыта на несколько пядей высовывались из воды.
Ява облизнула губы, словно что-то жгло ее внутри и ей необходимо было загасить огонь дождевой влагой. Больше она в сторону детей не смотрела. Они не смели сомневаться в том, что у них предприимчивая мать, у которой верное сердце и сильные руки. Ява уперлась веслом в дно и оттолкнулась. Прямоугольный нос корыта выступил из воды, за кормой появилась легкая рябь. В этом зыбком море не было недостатка в дорожных вехах: Ява направила челн к ольхам. Она не отдавала себе отчета, почему именно туда, — вероятно, ей в первую голову хотелось исчезнуть из поля зрения детей, стоявших у колодца.
Корыто ударилось о ствол ольхи, на древесной коре появилась вмятина, и оттуда засочилась красноватая жидкость. Ява ухватилась за ветки, чтобы удержать корыто на месте. Положив весло поперек, Ява присела. На ветках ольх еще уцелели листья, хотя вполне возможно, что корни деревьев уже начали подгнивать, — однако то, что деревья упрямо сохраняли зелень, не было ли это добрым знаком, предвещавшим конец наводнения? И все-таки именно здесь, под ольхами, Ява ощутила этот особенный запах осени, точь-в-точь такой, какой в одно из росистых утр месяца жатвы неожиданно бил в нос со стороны картофельного поля. В такие минуты Ява снова и снова с удивлением думала: неужели настала осень? Вся природа еще справляет веселое пиршество, в то время как картофельная ботва уже ранена ночной прохладой.
Но кто ранил Якоба, что он стал таким? У Явы по спине побежали мурашки. Она ухватилась левой рукой за ветку ольхи и судорожно сжала пальцы. Правой провела по груди. Не потому, что там перегорало молоко и надо было торопиться домой кормить ребенка — хнычущий Нестор едва-едва получает свою долю. Суметь бы сохранить душу в теле ребенка, покуда не спадет наводнение! Ява, правда, давала мальчишке пососать корочку лепешки, ни одному из предыдущих детей не доводилось рождаться в такое тощее время. Ява надавила пальцами впадинку меж грудей. Чем дольше шел дождь, тем чаще мерещилось Яве, что сшитый из полотна мешочек истлевает от сырости и серебряные рубли незаметно плюхаются куда-то в грязь или в темнеющую воду. Хотя до Михайлова дня оставалось еще немало добрых — а вернее, плохих — недель, день платы за аренду неизбежно настанет. Где взять вторую пригоршню монет? Как дожить до тех пор? А потом?
Если б можно было погрузиться в зимнюю спячку! Мирт и овцы свернулись бы на теплом навозе, Ява сорвала бы со стрехи солому и накрыла их. Потом уложила бы рядком детей и сама забралась к ним на кровать. Может, и Якоб, проспи он до посевной глубоким сном, стал бы прежним. Когда зазвонил бы рождественский колокол, они повернулись бы на другой бок и увидели во сне мерцание елочных свечей.
Увы, управляющий имением, как злой дух, сидит у тебя на закорках и подгоняет: коли не отдашь долг, убирайся жить в сугроб. О том, чтобы отсрочить арендную плату, не может быть и речи, считали в Медной деревне. Имение само испытывает якобы затруднения, кому-то надо подыхать с голоду — арендаторам или батракам. Ох уж это горе горькое! В позапрошлом году старые господа приказали долго жить, оставили барышню одну. Бедняжка во всем, что касается работы, оказалась совершенно без понятия. Управляющему лафа, воруй сколько хочешь. Уже в том самом году, когда умерли господа, в амбар осенью свезли не больше зерна, чем посеяли весной. А как же прибыль? — будто бы спросила барышня. Солома — вот и вся прибыль, ответил управляющий. Нынче барышня и такой прибыли не увидит, нынче куражится не управляющий, а наводнение.
Барышня не в состоянии даже переправиться на другой берег, где находится дом ее детства, чтобы попросить там помощи.
Да и Ява не вполне уверена в себе.
Ява поежилась, и на ее затылок с листьев ольхи потекла вода. Но, в сущности, Ява стала нечувствительной к влаге. Лишняя сырость, давившая на сердце, порой выливалась через глаза, и в последнее время это было величайшим, хотя и мнимым облегчением.
К утру Ява твердо решила, что отправится за помощью к своим. Плохо соображая со сна, она не подумала, что даст ей ее затея. Яве казалось, что все очень просто, разве родной отец допустит, чтобы дочь и ее семья подохли с голоду? Ответ был ясным и прямым, как солнечный луч: нет, не допустит. Неужели тетка отошлет ее назад с пустыми руками? Неужели сводные брат с сестрой вмешаются, откажутся урвать кусок от себя, дабы не поколебать зажиточное хозяйство корчмы? Нет, нет. У всех у них человеческое сердце в груди.
Ява постоянно стремилась все приводить в соответствие со своим собственным отношением к окружающему. Довольно долго она вот так, бесхитростно, оценивала жизнь на этом свете, вплоть до истории с Якобом, сперва напугавшей ее, а позднее приведшей в неистовство. В такое неистовство, что любой был бы вправе сказать: жена не смеет, как разъяренный зверь, кидаться на своего мужа!
Если бы только дождь, наводнение, нищета и голод — тогда еще ничего. Так размышляла Ява, сама насквозь промокшая, по щиколотку в воде, просочившейся в корыто.
Несколько дней тому назад, побывав в корчме, Ява вернулась домой с завернутой в платок большой буханкой хлеба, от одного запаха которого кружилась голова. Ява не поверила бы, что они там, в корчме, до сих пор живут так вольготно — едят чистый ржаной хлеб. Она давно уже подмешивала в тесто для лепешек мелко нарубленную крапиву. Да и мох ягель размачивала и тайком детям ни к чему была эта мудрость нищего — начиняла им лепешки. Изголодавшиеся дети не замечали, из чего приготовлена еда. Держа в руке теплую серую мякоть, они зубами отрывали от нее куски побольше, — глаза выпучены и от наслаждения подернуты туманом.
Но едва они кончали есть, как снова начинали жаловаться на голод.
Одна только Эва понимала серьезность положения. Она щупала животы малышей и говорила, что в их сумках пищи еще достаточно.
Тем не менее и она ходила вместе с Сабиной и маленьким Якобом в хлев поглядеть на подсвинка. Он едва держался на ногах и порой, закрыв глаза, боком прислонялся к стенке загородки, — видимо, кружилась голова. Собравшись с силами, подсвинок принимался грызть корыто. Хорошо, что в хлеву не было свиньи с поросятами, — у соседей матка сожрала своих детенышей. Да, и животные чувствовали, что надежда иссякла, что дождь этот не кончится, что из земли больше не поднимется пышная свекольная ботва и не вырастет картофель.
Подсвинка надо зарезать прежде, чем он усохнет до размеров поросенка.
Дети, особенно Коби, постоянно пытались уверить Яву, что подсвинок все время толстеет. Ява делала вид, что верит этому. Хотя и знала, что подсвинка можно зарезать перочинным ножиком и не получит она от него ни колбасы, ни кровяных лепешек; всего лишь несколько косточек будет постукивать на дне миски.
Долг взрослых не говорить детям всей правды. Маленьким не снести больших забот.
Яве было примерно лет десять, как сейчас Эве, когда она стала замечать какие-то странности в отношениях своих родителей. Мать увиливала, когда Ява пыталась обиняком что-то узнать у нее. Отца распирает от слов, скопившихся у него внутри, ему необходимо выговориться, уверяла мать. По мнению Явы, рот у отца давным-давно должен был бы устать, из вечера в вечер он сидел за длинным столом корчмы в компании односельчан и вел беседы. Отец вбирал в себя новости со всего света, ему бы тихо спать — небось голова свинцовая от тяжести знаний. И тем не менее Ява по ночам просыпалась оттого, что отец разговаривал. Сонный ребенок часто видел одну и ту же картину: отец сидел на кровати, скрючив колени под полосатым одеялом, подперев ладонями голову, рукава полотняной рубахи подняты до локтей, руки покрыты густой черной щетиной. Борясь на рассвете со сном, Ява все снова и снова открывала глаза. Большей частью она видела своего отца одетым, и эти отцовские руки в черных волосах завораживали ее. Голова отца уже давно была тронута проседью, а вот руки словно принадлежали другому человеку.