Королевы Маргины
Правда, орать доктор Сирон не стал, поскольку такого действия не предусматривалось. Зато все, что полагалось по инструкции, он сделал: прежде чем броситься к источнику сигнала, одним нажатием клавиши вытащил на монитор историю болезни номера восьмого: ее следовало знать, чтобы сразу же взять с собой к больному (теперь это был уже больной, а не «тело») те средства, которые могли в первую очередь понадобиться, чтобы закрепить происходящее и не позволить воскресшему вновь ускользнуть туда, где он только что был – или, во всяком случае, уже стоял у входа. Чтобы пробежать диагноз глазами, врачу достаточно было нескольких секунд – но на самом деле ему понадобилось несколько больше. И на то были свои причины.
Диагноз был: «Пулевое ранение, нанесшее повреждения, не совместимые с жизнью». Однако характер повреждений не перечислялся – по той причине, что заполнить эту рубрику стало бы возможным после вскрытия, а оно могло быть произведено только после выдержки здесь, когда факт смерти будет окончательно установлен. Пока сообщалось лишь, что ранение сквозное. Возникшая на компьютере схема показывала предварительно установленную траекторию прохождения пули сквозь ткани. Тем не менее именно эта схема стала первой причиной того, что доктор Сирон задержался у своего пульта на несколько секунд. Первой, но не единственной; вторая же причина заключалась в том, что на схеме, как и полагалось, кроме номера места было обозначено и имя человека, которому тело принадлежало; и это имя было доктору очень хорошо знакомо, и прочитанное никак не оставило его равнодушным.
Дело в том, что старший вызнаватель Лен Казус и патологоанатом Мак Сирон были – ну, не сказать, чтобы друзьями, но во всяком случае давними и хорошими приятелями. Вскоре после их знакомства (а случилось оно немало лет тому назад, когда оба только еще начинали работать в службе в Системе покоя и впервые встретились по делу) они сблизились на том основании, что и их взгляды на жизнь, и ее понимание, и вкусы, пристрастия и антипатии если и не совпадали до мелочей, то во всяком случае в основном были одними и теми же. Начиная с того, что оба были людьми одинокими, не испытывавшими потребности в постоянном спутнике жизни, то есть имеется в виду, конечно, спутница. Оба любили одни и те же напитки – и кофе, и то, что покрепче. Терпеть не могли на досуге разговаривать на служебные темы, полагая, что для этого хватает и оплачиваемого казной времени. Увлекались оперой (хотя на Неро пока еще приходилось довольствоваться главным образом записями, национальное оперное искусство пребывало тут пока в зародышевой стадии – определение принадлежит, как вы понимаете, Сирону) и от души презирали музыку эстрадную, которой на Неро звучало куда больше. Казус не раз говорил, что когда он испытывает потребность в таких звуках, он отправляется в служебный тир, где слышно очень похожее, но там каждый звук имеет хотя бы определенный смысл. Наконец оба любили поспать по возможности подольше, и еще – с удовольствием проводили время за шахматами, причем оба играли достаточно плохо – но другие и этого не умели.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что доктор Сирон, едва разобравшись с фамилией кандидата в покойники, заспешил к восьмому лежаку не только потому, что таков был его служебный долг.
8
Неро, Дом признаний, ночь с 13 на 14 меркурия
И снова Зору одолели мысли о нынешнем и будущем.
Хорошо, если ее будущее окажется таким, каким рисовалось в минувший день, после тихой, наедине, свадьбы. А вдруг нет? Сможет ли она пользоваться тем, что после Рика осталось? Если не сможет, куда пойдет, когда ее выпустят? Позволят ли еще какое-то время пожить в прекрасном жилище Рика – да и ее тоже, тоже! – пока она не найдет чего-нибудь другого? Завещания он наверняка не составлял, брачное свидетельство должно быть – но в доме там хозяйничало столько посторонних, неизвестно еще, что там после них осталось, может быть, даже винчестер вынули и унесли. И разрешат ли, если придется уходить оттуда, взять с собой все то хотя бы, что, по ее мнению, ей принадлежало: за время их сожительства Рик дарил ей или просто покупал для нее множество вещей – и одежду, и ценности. Все это, вместе взятое, должно было, по представлениям Зоры, помочь ей продержаться, пока она не найдет жилья по средствам – и, конечно, снова какой-то работы, заработка, чтобы жить спокойно и, главное, независимо. В компании появится новый президент, и если ему и понадобится помощница, то он наверняка приведет другую. Да ей и не хотелось думать о каком-то другом мужчине, о чьей-то широкой спине, за которой можно будет вновь укрыться. Может быть, конечно, потом, когда время пройдет и горечь потери сгладится… Может быть. Но не обязательно. И очень уместным будет сейчас, – так Зоре представлялось, какое-то время жить независимо. А что такая жизнь будет достаточно трудной – ее не очень смущало: к бедности она привыкла куда больше, чем к достатку, и хотя ее не любила – а кто ее любит? – но еще какое-то время мириться с ней была готова.
Словом, Зора настраивалась на жизнь бедную, но честную – вплоть до лучших времен, которые, как свидетельствовал и ее собственный опыт, настают, как правило, тогда, когда их ждешь меньше всего, и оказываются тем лучше, чем меньше их ожидали. Из такого хода ее мыслей можно сделать вывод, что психика Зоры была весьма устойчивой, и это позволяло ей быстро приходить в себя даже при серьезных неприятностях – а это является непременным условием прежде всего выживания, а затем и успеха. На это она, похоже, едва успев собраться с мыслями, уже начала рассчитывать.
Так что когда в коридоре послышались шаги сразу, самое малое, двух человек, стихшие по ту сторону двери камеры, в которой Зора ждала дальнейшего развития событий, она подняла голову, чтобы встретить любого, кто бы ни вошел, не напуганной и готовой на любые уступки, но спокойной и уверенной в своей правоте женщиной – и, что весьма важно, красивой женщиной, если и не женой (ныне вдовой) известного делового человека – этого они пока могут и не знать, – то его официальной спутницей. А это очень, повторяем – очень высокий статус, потому что его нельзя добиться связями или деньгами, но лишь своими личными качествами, выделяющими такую женщину из множества (всегда) других кандидаток. Она почувствовала себя готовой к схватке – если, конечно, что-то подобное понадобится. Ведь и раньше бывало…
(«Правильно я думаю, правильно! – с удовлетворением поняла она. – И если даже они меня в этот миг зондируют – все верно!»)
Такие вот мысли мелькали в ее сознании – но не задерживались там и никак не отражались ни на ее лице, менявшем выражение как бы непроизвольно, ни на движениях рук, в особенности пальцев, которые не дрожали, не сжимались в кулаки и не выстукивали дробь на коленях. Зоре не полагалось думать, что за нею сейчас кто-то может наблюдать, это ей и в голову не имело права прийти – по той простой причине, что под арестом она находилась впервые в жизни, и даже с людьми, обладавшими таким опытом, ей раньше общаться не случалось. Поэтому Зора, как показалось бы любому, не следила ни за своим лицом, ни за движениями, занятая только собой, но не окружавшей ее обстановкой.
На самом же деле наблюдение велось, и не только наблюдение, но и зондирование, а также запись; не потому, чтобы она представляла для Службы покоя какой-то особый интерес, но по той причине, что такой режим применялся к каждому, попадавшему в камеры предварительного заключения Дома признаний. Каждая деталь поведения арестанта фиксировалась, и в зависимости от этих наблюдений вырабатывалась тактика предстоящих допросов и вообще отношений, какой будет придерживаться следователь. Поэтому человек опытный с первого же мгновения начинал играть такую роль, какая казалась ему предпочтительной, принимался лепить свой образ таким, каким хотел. Зора же, вроде бы не просвещенная по этой части и оставленная в одиночестве именно для того, чтобы никто не успел ее просветить, вела себя так, как было для нее естественно. И тем самым, казалось, неосознанно помогала тем, кого следует, наверное, назвать ее процессуальными противниками.