Все, что вы хотели, но боялись поджечь
Это «но» было бесконечным и неисчерпаемым, как все ее обиды на отца, как расстояние, на которое они каждый день друг от друга отдалялись. С каждым днем «но» росло и жирело, разбухало под тяжестью взаимных претензий, и уже тогда можно было предположить, что однажды оно станет таким огромным, что придавит «люблю». Я люблю тебя, но ты пьешь, я люблю тебя, но ты опоздал, ты не купил то, что я просила, ты не выбросил помойное ведро, ты не позвонил, ты не забрал из детского сада, ты мало зарабатываешь, ты мне изменяешь, ты был груб, ты, ты… Мамина и папина любовь являла собой несколько упрямого, но все же выносливого ослика, который, несмотря на брань и окрики, упрямо следовал путем, который был ясен ему одному. В течение многих лет его нагружали тюками говна, сундуками со скелетами, гирями, коробками с плесенью, гнилыми бревнами и бесконечными пакетами с мелким мусором. И однажды ослик не выдержал — он, как это принято у тактичных животных, пошатался некоторое время для виду, но никто не собирался давать ему передышку, и тогда он просто издох. Мама как раз читала мне стихотворение:
Старушка на грядке полола горох.Приходит обратно, а пудель издох!Старушка бежит и зовет докторов,Приходит обратно, а пудель здоров.Детство на то и детство, чтобы верить в возможность такого рода метаморфоз, а в жизни они невозможны.
Моя мама, как это всегда с ней бывало в минуты напряженных размышлений, уставилась на ноготь большого пальца правой руки. Через секунду она принялась ковырять кутикулу, подцеплять ей одной видимые заусенцы, отгрызать их и так далее. Я смотрела на нее некоторое время, а потом ушла собирать мозаику в свою комнату. Я точно помню, что именно тогда все стало мне окончательно ясно.
Мама и папа расходились довольно трудно. В свои новые, отдельные друг от друга жизни они продирались, как босые ступни в узкие сапоги. Самое, пожалуй, дикое в таких ситуациях — это быть маленьким ребенком. Наблюдать за тем, как быстро и, главное, для тебя совершенно немотивированно самые дорогие люди вдруг становятся врагами. Как интересно меняются их лица, интонации и даже сами голоса. Поначалу это выглядит, как будто они играют, например, в магазин или в какое-то государственное учреждение, где все настроены по отношению к другим максимально враждебно. А потом папа съездил маме по лицу, и я поняла, что с играми покончено. Мама, правда, не заплакала — заплакала я, и она втолкнула меня то ли в ванную, то ли в туалет, чтобы я не мешала дальнейшему выяснению отношений. Мама в тот момент не могла плакать, она и впрямь видела в папе предателя и врага и, как комсомолка, как Ульяна Громова, бросалась в него хлесткими оскорблениями.
— Я ненавижу тебя! — кричала мама, захлебываясь. — Я мечтаю, чтоб ты сдох!
— Да пошла ты на хуй, сука! — Папа не дал так просто задвинуть себя в тень по части оскорблений. — Ты достала меня! Я убью тебя, тварь!
— Убирайся вон! — надсаживалась мама, судя по звукам, приступившая к процессу выталкивания папы за входную дверь. — Если ты не уйдешь, я вызову милицию!
Все однажды заканчивается, закончилось и это. Мама одержала верх — папа поехал ночевать неизвестно куда, а она вытащила меня из санузла и долго обнимала, сотрясаясь в рыданиях.
— Девочка моя, — всхлипывала мама, — радость моя, прости меня, пожалуйста, прости…
— Да, — тупо повторяла я, не понимая, чего она от меня требует, — да.
С Третьего кольца я сворачиваю на Трифоновскую улицу и нагло паркуюсь в трех шагах от остановки. В боковое зеркало я вижу, что по направлению к офису, но от метро идут Женя Левин и Дима Самолетов. Я выключаю зажигание, выхожу из машины и поджидаю их на тротуаре.
— О, Живержеева! — приветствует меня Женя без улыбки и тут же поворачивается к Диме: — Знаешь, почему она так встала? — он показывает на мою машину.
Дима с безразличной улыбкой внимает. Мне кажется, утром в понедельник к нему можно подойти и рассказать, как все выходные мучилась тем, куда утилизировать тело убитого в пятницу вечером любовника, и он будет смотреть с такой же улыбкой.
— Не знаю, — говорит он.
— Потому что, — Женя подносит к Диминому лицу два пальца, расставленные друг от друга сантиметров на пять, — женщинам всегда врали, что вот это — двадцать сантиметров!
— Женечка, а ты в ударе, — смеюсь я.
— Еще в каком. — Женя опускает глаза, видно, что он доволен произведенным эффектом.
Втроем мы идем к зданию офиса. Заходим в него, прикладываем пропуски к магниту у проходной, ждем лифт.
— Ты как? — спрашивает вдруг Дима. — Отлично выглядишь.
Я не нахожусь что ответить — у меня в иные моменты напрочь отказывает чувство юмора.
— Ты тоже… — зачем-то говорю я.
Приезжает самый большой лифт, в котором все стенки выложены зеркалами.
Когда мы оказываемся внутри, я приближаюсь к зеркалу и принимаюсь демонстративно прихорашиваться.
Дима и Женя следят за этим процессом.
Я смотрю в зеркало на Диму и встречаюсь с ним взглядом.
— Ну что? — спрашиваю я.
Женя хмыкает. Дима не отводит глаз.
— Сашенька, ты прекрасна, — говорит он.
Втроем мы входим в ограниченное пеналами пространство нашего офиса и одновременно — в то особое состояние, в котором любой человек пребывает на любой работе. Самолетов — редактор по фото, мы с Женей — по словам. Жизнь, к сожалению, такова, что ее приходится постоянно редактировать. Самолетов сидит за стенкой от меня, а Женя — в соседнем пенале. Кроме Жени там присутствуют Глаша Пастухова, руководитель нашего редакторского отдела (12 лет живет с туркменом, у них двое детей, и он не женится), Ксюша Чапайкина, редактор радиопрограмм (несчастная личная жизнь), Петя Ермолаев, логист (парень из провинции, скорее всего, в ближайшее время женится) и Влад (он женат).
В моем пенале самым интересным является Самолетов, сидящий за стенкой. Еще есть Люба (замужем, детей нет, но очень хочет ребенка) и Аня (во всех отношениях нормальный человек, даже сказать нечего). С Любой мы подруги, даже созваниваемся на выходных, с Аней — нет. Она приходит на работу рано, часам к 10, так же как я. Как Левин и Самолетов. Интересно, зачем мы это делаем?
— Ну чего, как выходные? — Анька отталкивается от своего стола ногами и подъезжает ко мне на кресле.
— Никак.
— Чего делала? — интересуется Аня.
— Да так, — отвечаю я, — в основном дома сидела…
— Ясно. — Аня отъезжает к своему столу.
Слышно, что пришла Глаша.
Она продолжает орать в мобильный телефон, хотя вроде как уже на работе. С двумя ее детьми мужественно сидит ее мама.
— Знаешь, что я могу сказать, — говорит Глаша в прижатый к плечу мобильный. — Это твоя дочь, и она очень на тебя похожа!
В ответ, видимо, вешается трубка, и Глаша приходит в мой пенал, чтобы справиться, что происходит, а заодно рассказать, как ей тяжко. Но как только она раскрывает рот, появляется Люба.
— Всем привет! — говорит Люба.
Мы знаем, что в выходные Люба в очередной раз пыталась стать матерью.
Мы начинаем к ней приставать, чтобы понять, что происходит.
— Пиздец происходит, девочки, — отвечает Люба, — у меня нет яйцеклеток.
— Как это? — удивляется Глаша.
— А вот так!
Некоторое время мы молчим.
— Оказывается, — говорит Люба, — их вообще ограниченное число, и тебе, Живержеева, — она переводит на меня взгляд, — я бы посоветовала заканчивать с постинором, потому что ты трахаешься с какими-то козлами, а потом пьешь таблетку и вроде как все без последствий. А однажды ты захочешь, чтобы у тебя был ребенок, и не сможешь его родить из-за ебаного постинора.
— Ну… Зачем же так? — спрашивает Глаша.
— А как? — переспрашивает Люба. — Как?
— Чего ты на Живержееву напала?