Это сильнее всего (Рассказы)

Лежа у немецкого пулемета, Савкин сказал Ивашину:
— Мне, видать, в мозги копоть набилась, такая голова дурная!
— В мозг копоть попасть не может, это ты глупости говоришь, — сказал Ивашин.
На улицу выполз Селезнев, поддерживая здоровой рукой Тимкина.
— Ты зачем его привел? — крикнул через плечо Ивашин.
— Он уже поправился, — сказал Селезнев, — он у меня за второго номера сойдет. Нам все равно лежать, а на вольном воздухе лучше.
И снова под натиском немцев защитники дома вынуждены были уйти в выгоревшее здание.
На месте пола зияла яма, полная золы и теплых обломков. Бойцы стали у оконных амбразур на горячие железные двухтавровые балки и продолжали вести огонь.
Шли шестые сутки боя. И когда Савкин сказал жалобно, ни к кому не обращаясь: «Я не раненый, но я помру сейчас, если засну», — никто не удивился таким ело вам. Слишком истощены были силы людей.
И когда Тимкин сказал: «Я раненый, у меня нога болит, и спать я вовсе не могу», — тоже никто не удивился.
Селезнев, которому было очень холодно, потому что он потерял много крови, сказал, стуча зубами:
— В этом доме отопление хорошее. Голландское. В нем тепло было.
— Мало ли что здесь было, — сказал Фролов.
— Раз дом исторический, его все равно восстановят, — сердито сказал Савкин. — Пожар никакого значения не имеет, были бы стены целы.
— А ты спи, — сказал Тимкин, — а то еще помрешь. А исторический или какой — держись согласно приказа, и точка.
— Правильно, — сказал Ивашин.
— А я приказ не обсуждаю, — сказал Савкин. — Я говорю просто, что приятно, раз дом особенный.
Четыре раза немцы пытались вышибить защитников дома и четыре раза откатывались назад.
Последний раз немцам удалось ворваться внутрь. Их били в темноте кирпичами. Не видя вспышек выстрелов, немцы не знали, куда стрелять. И когда немцы выскочили наружу, в окне встал черный человек и, держа в одной руке автомат, стрелял из него, как из пистолета, одиночными выстрелами. И когда он упал, на место его поднялся другой черный человек. И этот человек стоял на одной ноге, опираясь рукой о карниз, и тоже стрелял из автомата, как из пистолета, держа его в одной руке…
Только с рассветом наши части заняли заречную часть города.
Шел густой, мягкий, почти теплый снег. С ласковой нежностью снег ложился на черные покалеченные здания.
По улице прошли танки. На броне их сидели десантники в маскировочных халатах, похожие на белых медведей.
Потом пробежали пулеметчики. Бойцы тащили за собой саночки, маленькие, нарядные. И пулеметы на них были прикрыты белыми простынями.
Потом шли тягачи, и орудия, которые они тащили за собой, качали длинными стволами, словно кланяясь этим домам.
А на каменном фундаменте железной решетки, окружавшей обгоревшее здание, сидели три бойца. Они были в черной изорванной одежде, лица их были, измождены, глаза закрыты, головы запрокинуты. Они спали. Двое других лежали прямо на снегу, и глаза их были открыты, и в глазах стояла боль.
Когда показалась санитарная машина, боец, лежавший на снегу, потянул за ногу одного из тех, кто сидел и спал. Спящий проснулся и колеблющейся походкой пошел на дорогу, поднял руку, остановил машину. Машина подъехала к забору. Санитары положили на носилки сначала тех, кто лежал на снегу, потом стали укладывать тех, кто сидел у забора с запрокинутыми головами и с глазами, крепко закрытыми. Но Ивашин, — это он останавливал машину, — сказал санитару:
— Этих двух не трогайте.
— Почему? — спросил санитар.
— Они целые. Они притомились, им спать хочется.
Ивашин взял у санитара три папиросы. Одну он закурил сам, а две оставшиеся вложил в вялые губы спящих. Потом, повернувшись к шоферу санитарной машины, он сказал:
— Ты аккуратнее вези, это, знаешь, какие люди!
— Понятно, — сказал шофер. Потом он кивнул на Дом, подмигнул и спросил: — С этого дома?
— Точно.
— Так мы о вас очень уже наслышаны. Приятно познакомиться, — сказал шофер.
— Ладно, — сказал Ивашин. — Ты давай не задерживай.
Ивашин долго расталкивал спящих. Савкину он даже тер уши снегом. Но Савкин все норовил вырваться из его рук и улечься здесь, прямо у забора.
Потом они шли, и падал белый снег, и они проходили мимо зданий, таких же опаленных, как и тот дом, который они защищали. И многие из этих домов были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли, например: «Слава», «Дерзость», «Отвага» или — чем плохо? — «Гавриил Тимкин», «Игнатий Ивашин», «Георгий Савкин». Это ведь тоже гордые имена.
Что же касается Савкина, то он, увидев женщину в мужской шапке, с тяжелым узлом в руках, подошел к ней и, стараясь быть вежливым, спросил:
— Будьте любезны, гражданочка. Вы местная?
— Местная, — сказала женщина, глядя на Савкина восторженными глазами.
— Разрешите узнать, кто в этом доме жил? — И Савкин показал рукой на дом, который они защищали.
— Жильцы жили, — сказала женщина.
— Именно? — спросил Савкин.
— Обыкновенные русские люди, — сказала женщина.
— А дом старинный, — жалобно сказал Савкин.
— Если бы старинный, тогда не жалко, — сокрушенно сказала женщина. — Совсем недавно, перед войной, построили, такой прекрасный дом был. — И вдруг, бросив на землю узел, она выпрямилась и смятенно запричитала: — Да, товарищ дорогой, да что же я с тобой про какое-то помещение разговариваю, да дай я тебя обниму, родной ты мой!
Когда Савкин догнал товарищей. Ивашин спросил его:
— Ты что, знакомую встретил?
Нет, так, справку наводил…
Падал снег, густой, почти теплый, и всем троим очень хотелось лечь в этот пушистый снег — спать, спать. Но они шли, шли туда, на окраину города, где еще сухо стучали пулеметы и мерно и глухо вздыхали орудия.
 1943 
  
 
 
 
Девушка, которая шла впереди
 
Командир разведывательной роты привел ее в хату, где спали бойцы, и сказал вежливо:
— Вы садитесь и обождите. У нас специальность такая — днем спать, а вечером на прогулку.
Откозыряв, он щелкнул каблуками и вышел.
Пожалуй, лейтенанту козырять и щелкать каблуками перед девушкой не следовало: на шинели у нее были петлицы без всяких знаков различия. Но в данном случае лейтенант чувствовал себя больше мужчиной, чем командиром.
Девушка села на лавку и стала смотреть в окно.
Стекла были покрыты диковинными белыми листьями. Это их вылепила стужа.
Бойцы спали на полу, укрывшись шинелями.
Прошел час, два, три, а она все сидела на лавке. Мучительные припадки резкого кашля сотрясали ее тело; наклоняясь, прижимая ко рту варежку, она пыталась побороть приступы. И когда она потом откидывалась, тяжело дыша, опираясь затылком о стену, набухшие губы ее дрожали, а в широко открытых глазах стояли слезы боли, и она вытирала их варежкой.
Уже совсем стемнело.
Вошел лейтенант. Не видя впотьмах, он спросил:
— Вы тут, гражданочка?
— Здесь, товарищ лейтенант, — глуховато ответила она.
Лейтенант наклонился и стал будить спавших бойцов.
Потом он отозвал в сторону командира отделения Чевакова и долго шепотом давал ему какие-то указания и в заключение громко произнес:
— Батальонный так и приказал: общее руководство твое, а конкретное — ихнее, — и он кивнул головой в сторону девушки.
— Понятно, — сказал отделенный и стал одеваться.
Ужинали торопливо, не зажигая света. Девушка, набирая пол-ложки каши, ела так осторожно, словно каждый глоток причинял ей боль.
Видя, что она не доела своей порции, отделенный сказал:
— Вы не волнуйтесь. Подзакусить перед прогулкой — первое дело.
— Я не волнуюсь, — тихо сказала девушка.
Сборы были короткими, молчаливыми. Заметив, как девушка тщательно укутывала шею теплым толстым шарфом, Чеваков сказал: