Удочеряя Америку
Снова ей вспомнилась мать – как она с трудом нагибается, поднимает фантик от жвачки и молча, чуть ли не с почтением кладет в пепельницу на журнальном столике.
Этот дом был так же велик, как все по соседству, для каждого занятия отдельная комната – не только гостиная, но и комната для спортивных упражнений, и компьютерная, в обеих пол от стены до стены респектабельного, почти белого, но не совсем, оттенка. Персидских ковров тут не увидишь, но о том, что здесь живут иранцы, можно догадаться по подаркам, которые хранятся в парадном буфете столовой, – исфаханские кофейные сервизы, стаканы для чая в серебряной оправе. Игровую комнату принялись набивать игрушками, едва получили из агентства фотографию Сьюзен. Детскую подготовили еще раньше – и кроватку, и комод, и пеленальный столик приобрели еще тогда, когда Зиба впервые попыталась забеременеть. Мать сказала бы, что, готовясь так заранее, они сами себя и сглазили. «Разве я вас не предупреждала?» – повторяла бы она из месяца в месяц, каждый раз, когда Зиба терпела очередное поражение. Мариам же советовала Зибе не переживать: со временем все произойдет само собой. «Будет у вас ребенок! Полный дом детей будет! – говорила она. И даже рассказала, как сама долго ждала первенца: – Пять лет мы старались, пока не родился Сами. Я была в отчаянии».
Немалая решимость требовалась от Мариам, чтобы в таком признаться. Откровенное упоминание о том, как они «старались», – так нескромно. Она была поражена, когда Зиба заговорила о своих попытках. Не очень-то приятно думать о сексуальной жизни собственного сына, хотя, разумеется, Мариам понимала, что сексуальная жизнь у него была. Кроме того, родственников она прежде уверяла, будто пятилетняя отсрочка была умышленной. Приехав домой через три года после свадьбы, она парировала коварные вопросы похвальбой – она-де независимая женщина и погодит еще обременять себя детьми. «Я учусь в университете, я записалась в группу жен при больнице…» На самом-то деле она мечтала о ребенке с первого дня: о том, что, как ей представлялось, станет якорем в новой стране.
Теперь она словно видела себя в тот первый визит домой: одежда тщательно подобрана по «западным» правилам, модные облегающие шмотки пронзительно-розового и ядовито-зеленого цвета или вовсе лилового, волосы уложены высокой налакированной башней, ноги втиснуты в узконосые туфельки-стилеты.
Мариам поежилась при воспоминании о том, как автоматически решила, будто неудачные попытки Зибы забеременеть были именно неудачами Зибы. Когда же выяснилось, что причина в Сами, это оказалось неожиданным ударом. Вероятно, свинка, сказали врачи. Свинка? Сами никогда не болел свинкой. Или болел? Могло ли так случиться, чтобы она об этом не знала? В университете, вдали от дома, и он постеснялся заговорить об этом с ней, с женщиной?
Ему было всего четырнадцать, когда умер его отец, – отрочество лишь начиналось, темный пушок обметал верхнюю губу, голос ломался. Она тогда сомневалась, сумеет ли в одиночку провести сына через эту пору. Ведь Мариам так мало знала о мужчинах: отца она лишилась в детстве, никогда не дружила с братьями – они успели вырасти еще до ее рождения. Если б только Киян пожил дольше, хотя бы еще пять-шесть лет, пока Сами не сделался мужчиной!
Правда, теперь она уже не была уверена, что Киян так уж хорошо разбирался в процессе взросления мужчины-американца. Но если бы он был жив, если б радовался теперь вместе с ней внучке! Только это и печалило Мариам с тех пор, как появилась Сьюзен. Она воображала, как они бы сейчас сидели с внучкой – вдвоем. Улыбались бы друг дружке, переглядываясь над головой малышки, дивясь ее надутым губкам, бровям в ниточку и тому, как пристально она изучает добытую на ковре пушинку. Киян бы как раз вышел на пенсию (он был на девять лет старше Мариам). У них было бы еще так много времени, чтобы насладиться этой порой жизни.
Мариам вернулась на кухню, сняла рис с плиты и ловко откинула на дуршлаг. К тому времени, как Зиба вернется с работы, Сьюзен проснется и будет тянуть из поильника яблочный сок, полагающийся после сна, или уже доберется до ящика с игрушками и примется выбрасывать из него все, что Мариам убрала. Зиба подхватит девочку на руки, даже не сняв парадный блейзер: «Повеселилась с Мари-джан, Сью-Сью? По мамочке не соскучилась?» Они деликатно потрутся носами – острый клюв Зибы о плоский пирожочек Сьюзен. «Думала, мамочка никогда не придет?» Она говорила с девочкой только по-английски, сказала, что не хочет сбивать ее с толку. Мариам думала, что порой невестка сама будет сбиваться, но Зиба героически преодолевала самые сложные слова, проталкивала между зубами th и справлялась с двойными согласными в начале слова, хотя и вставляла перед ними призвук «э». (На удивление, Мариам гораздо лучше понимала отрывистую речь Зибы, чем легкий и стремительный поток слов Сами.)
Мариам выносила в коридор свою сумочку, надевала замшевую куртку.
– Не уходи! – говорила Зиба. – Какая спешка? Позволь мне сделать чай.
Чаще всего Мариам отказывалась. Прощальные указания – подогреть обед, был звонок от дантиста, – воздушный поцелуй в сторону Сьюзен, и она за дверью. Мариам старалась быть идеальной свекровью. Не надоедать Зибе.
Вернувшись домой, она какое-то время отдыхала, развалившись в любимом кресле, – наконец-то одна, свободна, можно расслабиться и снова стать собой.
Мама Джин-Хо позвонила в октябре и пригласила их всех на ужин. Позвонила она в тот день, когда за малышкой присматривала Мариам, та и ответила на звонок.
– И вы тоже приходите, – сказала Битси. – Только мы и вы, две наши семьи. Думаю, девочкам надо познакомиться, как вы считаете? Чтобы сохранить их культурную идентичность. Я и раньше хотела вас позвать, но то одно, то другое… Очень, очень ранний ужин, в воскресенье во второй половине дня. Сначала мы будем сгребать листья.
– Сгребать?.. – переспросила Мариам.
Может быть, это какая-то идиома, означающая знакомство, сближение? Разбивать лед, строить мосты, съесть сколько-то соли, сгребать листья… Но Битси уже пустилась в объяснения:
– У нас все еще остались вязы, вы не поверите, и они всегда первыми избавляются от листьев. Мы решили устроить большую веселую вечеринку – будем сгребать листья, а девочки пусть поваляются на кучах.
– А! Да, хорошо. Вы очень любезны, – сказала Мариам.
Ей нравилось, как Битси называет малышек: «девочки». Это помогало ей представить Сьюзен в будущем, в гольфах, в гофрированной юбке, под руку с задушевной подругой.
Разумно было бы поехать на сгребание листьев на двух машинах. Дональдсоны жили в Маунт-Вашингтоне, Мариам – довольно близко от них, к югу, в Роланд-парке (пусть и в «неправильной части» Роланд-парка, но и тут было вполне приятно, только дома поменьше и их ряды поплотнее). Сами и Зиба ехали с севера, то есть, чтобы добраться до Мариам, проезжали мимо Дональдсонов, но все равно они решили заехать за ней. Мариам подозревала, что Зиба нуждается в моральной поддержке, у нее случались время от времени приступы неуверенности в себе. И точно, когда они подъехали – Мариам ждала у калитки, чтобы не задерживать, – Зиба выскочила из машины и предложила зайти ненадолго в дом, иначе, мол, они приедут слишком рано. «Рано?» – переспросила Мариам и сверилась с часами. 3.55. Они были приглашены к четырем, ехать примерно пять минут. «Мы не рано», – сказала она, однако Зиба уже отстегивала Сьюзен от автомобильного кресла. Сами вылез с водительского сиденья и пояснил:
– Зиба утверждает, что в Балтиморе четыре часа – это десять минут пятого.
– Только не когда в гости приглашена лишь одна семья, – возразила Мариам. Она в свое время тоже подробно изучала местные обычаи.
Но Зиба подхватила Сьюзен на руки и направилась к дому. Оделась она в старые вещи, как раз чтобы сгребать листья, в джинсы и мешковатую розовую водолазку, но явно уделила немалое внимание прическе и макияжу. Огромный конский хвост на затылке торчал почти горизонтально, такой курчавый, что преодолевал гравитацию, а губы двухцветные – розовый блеск обведен темной, почти до черноты, красной линией.