Я иду искать. История первая
Если честно, Олег сам о семье думал в этой ситуации очень мало, но объяснение Йерикки всех удовлетворило. Пользуясь всеми правами приёмного в род, мальчик оказался ничем не связан и поселился на постоялом дворе.
Как ни странно, но в Рысьем Логове был и такой — единственное строение в два этажа, если не считать крепостной башни. Содержала его — и это тоже было странно — женщина, беженка с юга, энергичная старушка, жившая среди Рысей уже лет пятьдесят и намеревавшаяся прожить ещё столько же. С Олега или его рода брать плату она отказалась. Кстати, Олег удивлялся, зачем тут нужен постоялый двор, пока не понял, что в племени постоянно живут чужие, приезжающие по делам — заведение Славны никогда не пустовало. А Олег оказался обладателем апартаментов из одной — но большой! — комнаты, выходившей застеклённым(!) окном на дубы, окружавшие Город. А за ними можно было видеть скалы — природную крепость Рысьего Логова.
Ничего более странного, чем окружающая его жизнь, Олег никогда не видел — что, впрочем, понятно. Будучи от природы мальчиком наблюдательным, он с интересом вглядывался в то, как живёт племя, пытаясь найти знакомые по книгам черты — так разглядывают лицо полузнакомого человека, узнавая и не узнавая. Он плохо помнил, как жили древние славяне — исторические, в смысле. Сперва Олегу показалось, что вокруг него — мир из великолепного сериала о Волкодаве, который он залпом проглотил совсем недавно. Но узнавание оказалось... не то, чтобы ложным. Неполным. Если этот мир и был на что-то похож, так это только на самого себя.
Племя Рыси насчитывало около двух тысяч человек — Олег не расспрашивал, определив на глазок (и почти не ошибся) — и переживало не лучшие времена (это, кстати, было понятно сразу). Оно делилось на роды — но это были не многочисленные классические роды по 20-30 человек, а скорее просто большие — 8-10 членов, редко — больше — семьи, жившие в отдельных домах. Определить их, как «древних славян» мешало то обстоятельство, что Олег то и дело испытывал уже знакомое раздвоение. Его новые родственники временами вели себя так, что возникало полное ощущение современности происходящего — современности для Олега. И вдруг те же люди молниеносно преображались — оставалось лишь головой потрясти и гадать, какой это век, восьмой или шестой. Они отрубали головы убитым врагам и мерили температуру в градусах по Цельсию, глядя на термометр, одиноко висящий в крепостном дворе. Мальчишки учились в настоящей школе, где был компьютерный класс, гоняли по улице мяч — и могли с серьёзно-торжественнм видом перечислять своих предков, пока хватит терпения у собеседника. Они знали, что такое ПЗРК «Игла» — и нерушимо верили в святость воинского дела и справедливость богов.
И при всём при том — это было САМЫМ странным! — они не выглядели смешными, какими часто выглядят дикари, получившие в пользование дюжину благ цивилизации.
Окружавшие Олега люди не имели ничего общего с «туземцами», слепо поклоняющимися любым из этих благ и легко перенимающими самые простые — и самые опасные — их приметы: внешние. Но не было в них ничего и от тупого дикарского фанатизма (часто трактуемого как «свободолюбие» или «своеобразие») с его нежеланием перенимать что-то вообще, чего не было у предков. Каким-то странным образом эти красивые, спокойные русоволосые люди сумели «отделить зёрна от плевел». И чего они не принимали на самом деле — так это САМУ цивилизацию, созданную где-то на юге пришельцами со звезды Невзгляд — данванами. Именно поэтому горцы были ОБРЕЧЕНЫ. Данванам они не подходили в соседи — и не желали становиться их рабами. Жить в обществе, спокойно готовящемся к смерти — странное ощущение.
К счастью, возраст делал Олега максималистом. Он не терзался поисками истины, приняв жизнь такой, какой она была вокруг него. И не пытался понять, в чём причины конфликта. С него хватило, что люди, ему лично симпатичные, оказались по ЭТУ сторону баррикады — начиная с деда и кончая Йериккой и Бранкой.
Которую он, кстати, ни разу не видел за те четыре дня, что провёл под гостеприимным кровом Славны.
Да и вообще — он мало кого видел. Жизнь, если можно так сказать, текла мимо, и первоначальная приподнятость духа, толкавшая его на необдуманные поступки, сменилась самым противным, что только может настичь человека — тоской. Это была тоска по дому, смешанная с неожиданно пришедшим пониманием печального факта — он тут чужой. При всём к нему хорошем отношении, гостеприимстве, готовности помочь — чужой.
И, похоже, предстоит ему сидеть до зимы в этой комнате на втором этаже постоялого двора — с револьвером и мечом, который он неизвестно зачем взял с убитого...
... Олег проснулся с мокрыми щеками. В окно ломилась красноватая луна — кстати, пошедшая на убыль с тех пор, как он её первый раз видел. Убывало Око Ночи сверху, а не сбоку, как привычная земная его сестричка.
В комнате пахло вереском — им был набит тюфяк, на котором Олег лежал. Запах был приятным, успокаивающим. Мальчишка судорожно вздохнул и сел на широкой лавке, которыми тут пользовались, как кроватями. На лестнице еле слышно шаркали шаги, и Олег знал, что это домовой — самый настоящий, не слишком разумная, но полезная тварь, которых тут содержали так же естественно, как собак. Первый раз столкнувшись с ним на лестнице, Олег испугался до оцепенения. Потом привык. Домовой был ночным существом и за ночь успевал провернуть массу чёрной работы.
Сон, вот что его разбудило. И вот почему он плакал. Во сне человек не отвечает за себя... Олег потёр виски. Сон вспомнился отчётливо и тяжело — отец и мать стояли в дверях дома совершенно седые, с помертвелыми лицами, он кричал, пытаясь подбежать к ним, но каждый раз почему-то оказывался в стороне, словно скользя по ограждавшей их прозрачной стенке...
Болела голова. Она иногда болела и дома — тогда Олег пил темпалгин. Тут темпалгина нет. Тут ничего нет. А если завтра начнётся аппен-дицит? Загибаться от перитонита? Мальчишка внезапно почувствовал, что ненавидит этот мир, как зверь, наверное, ненавидит клетку, из которой не может выбраться — не тех, кто его посадил внутрь, а именно клетку: прутья, запах, дно...
Доски пола были тёплыми — нагревались снизу, где в кухне всегда горел открытый огонь. Олег подошёл к окну, навалился животом на подоконник, ткнулся носом в стекло.
Звёзды над Миром были обычными — яркими и многочисленными. Олег отыскал перекошенную расстоянием Большую Медведицу, потом — Полярную. Не найти таких примет, чтобы добраться по ним домой... Вроде и среди людей — а один, и от этого одиночества можно сойти с ума.
Внизу, под окнами, негромко засмеялись, мелькнули две тени. Олег отвернулся от окна. Им до него нет дела. Племя жило одной семьёй — можно было ночью явиться в чужой дом (двери-то не запираются!) и начать хозяйничать на кухне у печи. Можно незваным приходить на праздники и самому никого не звать — придут и так. Можно здороваться на улице со всеми подряд, не опасаясь нарваться на недружелюбный взгляд...
А живётся им тяжело — это Олег понимал. Здешняя земля плохо родила хлеб, разве что ячмень, да и то не везде. За зерном ездили на полдень — на юг, в леса, и не раз платили за хлеб кровью. И вообще, тут мало что росло хорошо. Спасали богатая охота и море — суровое, холодное... У племени было восемь боевых шнек и одиннадцать кочей — рыбацких и торговых пузатых, остойчивых кораблей. Только добытчиков не хватало после гибели мужчин.
Ко всему ещё — ожидание висело над Вересковой Долиной, ожидание неминуемой беды, которую готовились встретить женщины, старики, дети и ровесники Олега. Тоже дети, взвалившие на себя мужскую работу.
А он сказал несколько красивых слов — и выпал из жизни, как манекен из разбитой витрины.
Ну хорошо. Если завтра придут данваны, хангары, кто ещё там — он возьмёт наган, самострел, меч, камас, что там ещё дадут — и пойдёт сражаться. Не надеясь победить — просто потому, что бежать не имеет смысла. А если не придут — ни завтра, ни через месяц? Они-то словом не попрекнут — как же, внук народного героя, друга самого князя!