Ветер удачи (Повести)

— Товарищ подполковник, — заговорил Юрка доверительным тоном, — вы прежде от зажигалки прикуривали, точно? А теперь вот спичками.
— Ну, — нетерпеливо посмотрел на него подполковник и даже чуточку отстранился.
— Вот я и решил, что у вас камушки кончились, а достать негде…
— Что же, наблюдательность делает тебе честь, — кивнул головой Лисский. — Скажем, это действительно так. И что же из этого следует?
— Понимаете, какая штука, мне отец из Москвы посылку прислал, а там как раз эти самые камушки…
— И много?
— Да штук с пол сотни. Так что на любую половину можете рассчитывать.
Начальник училища не выдержал осады и рассмеялся:
— Любопытно… Но все равно спасибо. А теперь только один вопрос: почему ты решил делиться именно со мной, а не со своими товарищами? Надеюсь, ты не подхалим?
— Ну что вы, товарищ подполковник, меня тут все знают. Просто мы с вами земляки — ленинградцы. Я ведь до войны на Мойке жил, недалеко от дома Пушкина.
— Серьезно? — обрадовался подполковник. — Значит, поблизости от меня. Первым попадешь в Ленинград — Пушкину привет.
— Ну а насчет товарищей, так нам и половины этих камушков за глаза хватит. Зажигалок-то в роте одна-две, и обчелся.
— Ты смотри, все логично, — рассмеялся начальник училища. — Молодец ты, что начальства не боишься, значит, и перед врагом не сдрейфишь. Ну что ж, земляк, тащи свои кремни, а в казарму к вам я идти передумал, как-нибудь в другой раз…
Пока они мирно беседовали, мы затолкали Антабку под крыльцо. Пес был спасен, а Юрка объявлен героем дня.
— Ну, как я провел самого подполковника? — спрашивал он, расхаживая перед нами.
Я не пытался умалять Юркиных заслуг, но почему-то подумал, что начальник училища не так уж прост, как это показалось ребятам…
Многие из нас до сих пор не могут расстаться с гражданской привычкой разгуливать по казарме, засунув руки в карманы. Чаще всех замечания получает Гришка Сорокин. Наконец терпение старшины лопнуло, и, застукав его очередной раз за таким непристойным делом, он приказал дневальным наглухо зашить карманы Гришкиных брюк. Даже суровых ниток не пожалел. Дневальные постарались и зашили их крупными стежками через верх, да так крепко, что и зубами не отгрызешь. Желая отомстить и старшине и дневальным, Сорокин решил пойти поохмыряться возле столовой, хотя уже давно давал обещание прекратить этот любительский промысел. Вместе с ним за компанию поплелся и Заклепенко. Раз время личное, значит, он вправе распоряжаться им по собственному усмотрению.
Им повезло. Как раз в это время к хлеборезке подошла машина из пекарни.
— Подсобите? — вылезая из кабины, спросил старшину из ПФС, как сокращенно называли продфуражное снабжение.
Гришка согласился, напомнив, однако, что путь к сердцу солдата лежит через желудок. Старшина поклялся, что на ужин они получат по лишней порции. Сорокин тут же развил бурную деятельность. Он прыгнул в кузов, откинул брезент и начал с ловкостью эквилибриста метать буханки серого хлеба в окошко, откуда выглядывал обитый жестью лоток.
Минут за десять-пятнадцать они вдвоем перекидали в хлеборезку почти весь груз.
— А теперь слушай мою команду, — сказал Гришка. — Сигай вниз!
Заметив, что старшина направляется с накладными в столовую, он быстро огляделся по сторонам:
— Заклепа, не чешись, заходи с правого борта!
Продолжая метать хлеб в окошко, он на взмахе руки каким-то неуловимым движением пульнул одну буханку назад, прямо в Витькины руки. От неожиданности тот растерялся, а Сорокин, соскочив с машины, быстро переломил хлеб пополам и протянул одну часть Витьке. Свою долю он прикрыл полой гимнастерки и, не оглядываясь, бегом припустил к казарме.
Витька пожал плечами, разломил оставленную ему половинку надвое и запихал в свои карманы. Ему-то их, слава богу, никто не зашивал. А потом локтями подтянул штаны.
Но Сорокину в этот день явно не везло: взбегая по ступенькам, споткнулся на правую ногу. «Не к добру!» — подумал он. И точно — на пороге казармы его перехватил Сашка Блинков. Слишком уж выдавала Гришку оттопыренная гимнастерка.
— А ну покажь, чего тащишь в казарму.
Глаза у Гришки Сорокина блудливо забегали по сторонам:
— Тебе-то какое дело? Чего бы ни тащил…
После долгого препирательства вмешиваются дневальные, и хлеб в конце концов оказывается на столике дежурного по роте.
— Правильно, однако, говорит лейтенант, что вы рабы пищеварительного тракта, — пренебрежительно бросает помкомвзвода.
— Чего кривишься, чего кривишься? Я заработал, ясно?
— Может, пойдем спросим? — предлагает Сашка.
— Еще чего, — возмущается Сорокин.
— Да ты спер его, паразит! Спер!
— Кто? Я? — У Гришки в притворном гневе раздуваются ноздри.
Юрка Васильев берет со стола злосчастную половину буханки, с каким-то странным видом вертит в руках. Вокруг собираются ребята.
— Это же хлеб, понимаешь? — с трудом выговаривает Юрка, и все мы видим, как бледнеют его щеки, всегда такие розовые, точно он только что пришел со свидания от любимой девушки.
— Сам вижу — не сало…
Я не могу понять, что происходит с Юркой. Губы у него дрожат, а широко раскрытые глаза, не мигая, смотрят на Гришку.
— У меня мать умерла в блокаде. От голода, понимаешь?
— Да опупели вы, что ли! — с обидой выкрикивает Сорокин. — При чем тут я?
— Здесь… здесь десять дневных норм. Десять норм, которые и сегодня получают дети и женщины в моем Ленинграде. — Голос у никогда не унывающего Юрки сейчас вибрирует на высоких нотах, и прозрачные светлые глаза наполняются слезами. — Дистрофия — ты слышал про такую болезнь, когда отекают руки и ноги, а кожа становится стеклянной? Когда от слабости и боли человек не может ступить и двух шагов. Когда-нибудь ты об этом услышишь. А про трупы, которые некому хоронить, потому что у людей сил не хватает?
Все мы видим, что Юрка уже на пределе, и молчим, подавленные этой сценой.
— Ладно, не накручивай, не заводи себя, — в наступившей тишине звучит голос Левки Белоусова. — Как-нибудь разберемся.
— Когда вы охмыряетесь в столовой, это одно, — говорит Сашка, — а когда тащите хлеб, это совсем другое. А теперь отвечай, где вторая половина буханки?
— Съел, — виновато понурившись, говорит Сорокин.
— Опять врешь. От хлеборезки до казармы чуть больше ста метров. И почти всю дорогу ты бежал. Я видел. Не мог же ты сожрать полбуханки за тридцать секунд.
— Смог бы! На спор?
— Ясно, теперь не докажешь.
— Давай хлеб, — кивает он на стол, — и засекай время.
Предложение смешное, но почему-то сейчас никто не смеется.
— Кончай трепаться, — печальным басом говорит Витька Заклепенко, протискиваясь вперед и выкладывая на столик дежурного остальные две четвертушки. — Виноват, значит, виноват…
Никто, кроме меня, не заметил, как из класса вышел Абубакиров и остановился позади всех, наблюдая за происходящим…
Человеческая память — взрывоопасный материал. Ее не удержишь в состоянии покоя, если даже случайный повод вызовет детонацию. И никто не сможет сказать, куда разлетятся осколки.
Вот у столика дежурного среди прочих курсантов стоят двое — Витька Заклепенко и Юрка Васильев. И каждому из них суждено быть первым. Мы никогда не научимся предсказывать судьбу, но в нашей памяти события прошлого легко перемещаются во времени, нарушая естественную последовательность и очередность.
Витьку первым и единственным из тех, кого мы близко знали, отзовут прямо с фронта в Москву, чтобы вручить ему в Кремле орден Отечественной войны, и сам Михаил Иванович Калинин пожмет ему руку, а потом предложит сфотографироваться на память…
Юрка же будет первым из нашей роты, кто навсегда останется молодым. По воле случая, он, как и многие другие, попадет в пехоту.
…Разрыв между нашими окопами и линией обороны противника окажется большим, почти в километр. Но поступит приказ — взять вражеские укрепления.
После артподготовки, в которой примут участие «катюши», и вслед за тем, как передний край немцев добросовестно проутюжат горбатые Илы, стрелковый батальон пойдет в наступление.