Замуж — никогда

К счастью, обороты фирмы росли, и доход Кузьминичны, естественно, тоже. И она вдруг стала изображать из себя светскую даму. На львицу Элеонора, впрочем, не тянула, да и времени на тусовки у нее не было, а вся ее «светскость» заключалась в золотых побрякушках (коими главная бухгалтерша была увешана, как новогодняя елка), а также в высокомерном взгляде на подчиненных и прочих граждан, стоящих, как она считала, ниже ее на социальной лестнице, и в болтовне о том, кто из известных в городе людей чем владеет, что купил, что продал, с кем спит, кому любовница родила ребенка, кто чем болеет. Поначалу Аня была в шоке от всего этого, слушала и думала: ну зачем ей это? Но после того, как Кузьминична помогла ей, думать так перестала.
Лидия Львовна тоже удивлялась метаморфозам со сватьей и тому, где та брала весь этот информационный мусор, но слушала ее болтовню, как и все, с удовольствием. К тому же известные и нужные дамы, жены и любовницы больших людей, одевались в их магазине, а близость к элите, как известно, поднимает самооценку. Ну, и связи растут… И эти связи иногда спасают жизнь. В прямом смысле. И однажды они спасли Аньку…
Девочка не такая, как все
После развода родителей Анютка испытала невероятное облегчение — более счастливого дня в ее жизни еще не было. Дедушка Рома тут же купил ей раскладной диван-«книжку», письменный стол, лампу, коврик и гардину. Гардину они вместе выбирали на базаре.
— Аннушка, ты ищи не то, что подешевле, а то, что нравится, — шепнул дед на ухо девочке после того, как та спросила цену и тут же испуганно на него посмотрела. — Гардины по десять лет на окнах висят, а то и дольше.
— Дедуля, но это же дорого. — Аня с виноватым видом уставилась на дедушку снизу вверх, а затем перевела взгляд на продавщицу.
— А сколько метров тебе надо? — спросила та.
— А какая ширина у ваших гардин? — деловито поинтересовалась Аня.
— У этой — метр шестьдесят. — Продавщица положила руку на рулон, больше всего понравившийся Ане.
— Мне в длину надо два метра двадцать сантиметров, а в ширину… — Девочка приложила палец к губам, — в ширину… Деда, нам много надо, — разочарованно добавила она, — четыре метра шестьдесят сантиметров, не меньше, чтобы в густую сборку получилось и красиво было… Чтоб батарею закрыть…
— Ишь, все понимает. — Продавщица мотнула головой. — А сколько ей лет?
— Восемь.
— Восемь? А на вид все десять.
— Да, она у нас уже взрослая, — с гордостью, но и с легкой досадой ответил Роман Андреевич. — Дайте эту. — И он ткнул пальцем в рулон, понравившийся Ане.
Инна подшила гардину и помогла ее повесить, и Роман Андреевич еще долго сидел в комнате внучки, вертя головой и любуясь созданным им уютом.
Уют у девочек Роман Андреевич Щербак мог бы создать уже давно, но ему не хотелось этого делать. Из-за зятя. А если честно, то и из-за дочки — Инна совсем голову потеряла с этим подонком, и Роман Андреевич давно решил для себя, что не будет вмешиваться в их отношения. Во-первых, это бессмысленно, сам же потом во всем будешь виноват, а во-вторых… Муж и жена — одна сатана, сами разберутся, а уж насколько «сатанинская» семья у зятя, одному Богу известно. Короче говоря, Роман Андреевич решил, что его дело — овощи-фрукты привозить да Аню на лето к себе забирать. В остальное время дочь и внучка приезжали к нему каждую субботу и оставались на ночь, и Колька прошлым летом тоже вдруг зачастил. Почему — потом стало известно.
Колька Сергиенко вырос без родителей — отец сильно пил и не дотянул до тридцати лет, мать с детства была болезненной и покинула этот мир в тридцать шесть, оставив Николая на свою сестру, Нинку. Та быстренько продала дом, хотя покойница и просила ее сохранить для Кольки все до последней салфеточки, и забрала племянника к себе. Он окончил школу, отслужил в армии, пошел работать в милицию и записался в очередь на кооперативную квартиру, о чем и доложил тетке. «Молодец», — сказала она. Ее муж, дядя Федор, ободряюще похлопал Кольку по плечу, и все принялись ждать. Ждали недолго, всего два года, а когда пришло время вносить первый пай, тетка с мужем вдруг заартачились, мол, денег нет, мы на тебя все истратили, мы тебя одевали-обували-кормили, так что извини… Николай не извинил — посадил тетке фингал под глазом, а ее мужу сломал нос и два ребра.
Тетка милицию, естественно, вызывать не стала, а Николай после этого случая забыл дорогу к единственной кровной родственнице. Но не только этот конфликт будоражил их село, ведь в селе вражда между близкими родственниками более заметна, чем в городе, да и все там более заметно… То дети родительский дом никак не поделят, то деверь не по-родственному посмотрит на невестку, то подарок сватов молодоженам окажется меньше, чем ожидали. В общем, все это, да и многое другое, иногда настолько мелочное и ничтожное, что о нем и говорить не стоит, становится фундаментом для многолетней вражды, сеющей такие зерна, от которых волосы встают дыбом. Такое впечатление, что люди наслаждаются этой враждой и подогревают ее с одной лишь целью — она делает более яркой и интересной тихую на первый взгляд сельскую жизнь.
Но вражда цвела пышным цветом не только между родственниками — между Щербаками и Сергиенками она тоже давно имела место. То затихая, то буйствуя, она то втягивала в свой грязный водоворот, то отпускала двух маленьких девочек, беленькую Аню и темненькую Галю. Одна слышит: «Не ходи к Гале!», другая: «Не води к нам Аню!» Выйдут девчонки за калитки с куклами, постоят, посмотрят друг на дружку и… начинают вместе играть, пока взрослые их не растащат. Особенно усердствовала старшая сестра Гали, Шурка. Ох и оторва… Ей всего тринадцать было, когда ее с сорокалетними мужиками видели — правда, ей тогда все шестнадцать можно было дать. В общем, растащат родичи девчоночек и дальше сеют смуту, основанную на давней трагедии.
Трагедия эта уходила корнями в прошлое, которое Щербаки хорошо помнили. Сергиенки тоже ничего не забыли, но делали вид, будто ничегошеньки не помнят и не знают. Как разрубить этот узел и нужно ли это делать? Наверное, нужно, но винить Сергиенок в том, что они смалодушничали в тот страшный год, наверное, нельзя — виновник трагедии давно умер и теперь слишком много предположений толпилось мрачным облаком, нет-нет да и окутывавшим обе семьи. Селяне намекали, мол, надо бы сесть за стол и обсудить все по-человечески, чтобы не витала больше ненависть между Щербаками и Сергиенками, не забирала силы и здоровье, не омрачала жизнь. Но никто этого не сделал. Кто-то надеялся и ждал, что за давностью лет все сгинет, выветрится из памяти, кто-то находил в этом интригу, смысл жизни и возможность быть в центре внимания сельских сплетников.
Увы, трагедию из памяти не сотрешь, просить прощения за своего предка Сергиенки не хотели, и история эта магическим, непостижимым образом коверкала судьбы всех причастных и непричастных к ней, начиная с проклятого тридцать восьмого года, когда один из Сергиенок, Павел, на допросе по делу об антисоветской деятельности одного из Щербаков, Ильи, подтвердил, что, мол, арестованный действительно высказывался против советской власти. Не только Сергиенко дал такие показания, был еще один, он потом с немцами ушел, а Щербака, который против советской власти, может, никогда и не высказывался, расстреляли. Павел Сергиенко воевал на Второй мировой, вернулся и вскоре умер от ран, но вражда между семьями осталась: взрослые шарахались друг от друга, как от чумы, а маленьким Щербакам категорически запрещали дружить с маленькими Сергиенками. Почему — не объясняли, но дети, конечно, дружили, и взрослые тут были абсолютно бессильны.
Внук расстрелянного Ильи, Рома, служил в армии вместе с Федькой, внуком Павла, а когда оба вернулись, Федька начал приударять за Валюшкой, а у Ромы с ней крепкая любовь еще до армии была. Валя не привечала Федьку, гнала его, и кончилось все дракой между парнями, обычной, ничем вроде бы не примечательной, но вражда между семьями вспыхнула с новой силой. Щербаки опять заговорили о Сергиенках-всех-поголовно-предателях, а Сергиенки — о Щербаках-всех-до-одного-сволочах. Несостоявшийся жених горевал недолго и начал ухлестывать за Нинкой, девкой статной и очень красивой, но завистливой. Осенью они сыграли свадьбу, а уже весной начали строить дом у реки. Все вроде бы хорошо, живи да радуйся, но ненависть к Валюшке ни у Федора, ни у Нинки — с чего, спрашивается? — не ослабела, а, наоборот, усилилась, и ее тщательно подогревало все село. Подогревало со всех сторон и тридцать восьмой год не один раз вспоминало.