Красное на красном

Толпившиеся на улице горожане расступились, пропуская красивого всадника на породистой вороной кобыле, и Одинокий невольно залюбовался. Человек был счастлив, как может быть счастлив лишь… человек, живущий единым, сверкающим мигом. Он любил и был любим – Одинокий понял это сразу. Захваченный волной чужой радости, странник не сразу почуял приглушенную ненависть. За влюбленным следили. Кто? Соперник? Муж? Или эта злоба не имеет ничего общего с чужим счастьем? Похоже на то, уж больно она холодна и расчетлива.
Страж Заката пожал плечами, мысленно пожелав неведомому всаднику избежать удара в спину, и сразу же забыл и о нем, и о его враге. Этот вечер принадлежал ему, и он хотел провести его так, словно сам был плотью от плоти этого мира.
Ожерелье, Рубеж, бой без надежды и без конца – все это нет, не исчезло, но словно бы отодвинулось. Одинокий чувствовал себя свободным и смертным, он даже позволил себе зайти в таверну и сесть в углу, куда немедленно принесли кувшин с вином, после чего никто и не подумал взглянуть в сторону странного посетителя. Люди приходили и уходили, а Одинокий смотрел на них – пьющих, смеющихся, поющих… Откуда-то вылезла маленькая пятнистая кошка, почти котенок, и остановилась, нерешительно глядя на гостя.
Кошка – не человек, ей глаза не отведешь. Эти маленькие вольные твари не только чуют всех, владеющих магией, но и сами ей сопричастны, потому-то раттоны их и ненавидят. И ненависть эта взаимна. Если кошек начинают гнать, проклинать, называть нечистыми, предавшимися злу тварями, ищи поблизости раттонов. Одинокий поднял бровь, и кошка, расценив это как приглашение, прыгнула ему на колени. В зверьке билась магическая искра, маленькая и слабая, но отчетливая. Кошки понимают, что ждет Кэртиану. Кошки, но не люди.
Воин успел застать создателей этого мира. Их было четверо, и они откликнулись на призыв Этерны и ушли на Рубеж, поручив Кэртиану своим избранникам из числа смертных. Человеческой памяти хватило на три тысячи лет. Не так уж и мало, если вспомнить, что люди редко живут дольше семидесяти…
Правнукам нынешних гуляк придется туго – раттоны убивают чужую радость, может быть, потому, что сами на нее не способны. Зависть, злоба, страх – это да, это по ним, но радости этим существам не отпущено. Только злорадство. Возможно, их стоит пожалеть, но Одинокий, если б мог, перебил их всех. Если б мог… Здешним обитателям и не снилась мощь, которой он обладал. Страж Заката мог уничтожить Кэртиану и боялся, что испить эту чашу доведется именно ему. В его власти уничтожить, но не спасти.
Как легко сжечь зачумленный город и этим остановить заразу, но кто возьмется одолеть беду, выловив всех чумных крыс? А раттоны – чумные крысы Ожерелья, их становится все больше, а Одиноких все меньше!
Кошка, почуяв его ярость, вздрогнула и прижала уши. Она знала, как сражаться с крысами, если б ее сородичи были покрупнее и посильнее, если б их удалось объединить и натравить на этих, с позволения сказать, новых владык, но увы!
Страж Заката взял кубок и поднес к кошачьей морде. Зверушка брезгливо сморщила нос и отодвинулась. Пробовать вино она не собиралась, и Одинокий выпил сам. В память первых богов Кэртианы! Они были готовы умереть на Рубеже, а смерть настигла их в Этерне, казавшейся самым безопасным местом Ожерелья. Тогда погибли многие и вместе с ними погибла надежда.
Одинокий залпом допил вино, словно ему, теперешнему, это могло помочь. Вечер продолжался. Играла музыка, танцевала черноволосая девушка в алой, низко вырезанной блузке, а он видел шар ревущего пламени, чудовищную звезду, родившуюся из гибели Этерны. Нет, это было потом, конь его судьбы свернул с общей дороги раньше.
…Они стояли под серебристым мертвым небом без солнца и птиц, а Пепельное море лениво переливало у их ног тяжелые, медленные волны. Казалось, Чуждое устало рваться вперед, его напор ослабел. Уходившие в Этерну шутили, что отдыхать можно и на Рубеже, и они готовы остаться. Потом камни на мечах вспыхнули лиловыми звездами, предупреждая о том, что Чуждое шевельнулось. Приближался бой – один из множества, – ничего выдающегося, сколько таких было, и сколько еще будет.
Горизонт набухал похожими на гарадских итаров тучами, предвещая бурю, которую предстояло остановить. Шторм надвигался медленно и неотвратимо, нападавшие и обороняющие в тысячный раз готовились помериться силами, заранее зная, что они равны. Стратег остающихся нехорошо улыбнулся, приветствуя подползавшего врага, небо стало ниже, море с шумом отступало, обнажая скалистое дно. Ни водорослей, ни раковин, ни бьющейся на мели рыбы. Только серый, отливающий сталью камень…
– Нам пора, – Одинокий забыл, кто произнес эти слова, – это не наш бой.
Бой и вправду был не их. Они сделали свое дело и могли возвращаться в Этерну, но он избрал другую дорогу. Дворец Архонта с его вечными празднествами в честь вернувшихся с Рубежа и уходящих на Рубеж был хорош, но Одинокий не любил пиров, можно даже сказать, ненавидел. Видимо, это тоже выползло из его убитого прошлого. Воин не помнил, что с ним было, но каждая поднятая в высоких чертогах чаша отзывалась в сердце звериной тоской. Одинокий любил своих товарищей, любовался адами, верил Архонту и Стратегам, но их буйное веселье было не по нему. Похоже, он стал Одиноким до того, как это слово сорвалось с губ последней уцелевшей ады. Как бы то ни было, ненависть к пирам его и спасла. Убегая от ненавистной радости, он забрел сюда, в Кэртиану, где его и застиг зов.
Рубеж просил помощи, и было некогда думать, что там происходит. Он бросился назад…
Одинокий с силой сжал пустой кубок, вспоминая непосильную тяжесть, словно ему, как герою легенды, и впрямь пришлось взвалить на плечи небесный свод. Рядом кто-то упал, груз стал еще неподъемней, он стиснул зубы, заставляя себя держаться. Сгоревшие Миры, по которым пролегал Рубеж, были мертвы, их можно было оставить без особого риска, но, единожды отступив, отступишь снова, и он держался, они все держались…
Чуждое наконец схлынуло, как всегда, рассыпавшись стаей странных, смертных созданий, на сей раз похожих на летучих медуз. Полупрозрачная мерзость сама бросалась на мечи, словно желая побыстрее со всем покончить. Одинокому показалось, что бой длился дольше, чем обычно, но, возможно, он просто устал.
– В Этерне решили, что мы испугались собственной тени? – недовольно бросил бившийся рядом Стратег, разрубая слизистый гриб.
– Я не был там. – Одинокий отшвырнул студенистое полушарие.
– Не понимаю. Нас не услышали? Или что-то стряслось в самой Этерне?
Тогда это показалось бредом. Что могло стрястись в месте, исполненном великой Силы, покорной Архонту и его сподвижникам? Нет, это невиданная доселе схватка приглушила Зов, и он не достиг цели.
– Как бы то ни было, я должен говорить с Архонтом, – бросил Стратег, оглядывая из-под руки серебристый горизонт, – и я буду говорить с ним.
Поговорить с Архонтом Стратегу не удалось – Этерны больше не существовало. Что именно произошло, уцелевшие так никогда и не узнали. Был ли это заговор, неосторожность, несчастливая случайность или же сработал доселе неведомый закон мироздания, но произошло то, что произошло.
Те, кого в час беды не оказалось в Этерне, собрались на Рубеже. Их было больше, чем они боялись, и меньше, чем надеялись. Выжившие могли держать Рубеж, но не создавать миры и не одаривать избранных бессмертием и силой. Одинокий навеки запомнил глаза Стратега – исполненные боли и тревоги глаза воина, осознавшего, что ему не дождаться ни помощи, ни приказа, что все смотрят на него и отныне от него зависит исход войны… Стратег стал Архонтом, а все они – Одинокими, не загадывавшими дальше грядущей схватки.
Рано или поздно Чуждое прорвет оборону и набросится на внутренние миры, впрочем, в последнее время Одинокий стал опасаться, что раттоны погубят Ожерелье прежде, чем падет Рубеж.
…Крик был неожиданным и страшным. Это не было зовом в прямом смысле этого слова, но Одинокий вскочил, сбросив на пол раздосадованную кошку. Неподалеку шел неравный бой – кто-то в одиночку отбивался от множества убийц. Страж Заката чувствовал их ярость, удивление и, наконец, страх. Тот, на кого напали, был обречен, но он дрался и как дрался! Одинокий словно бы вживую увидел большую, тускло освещенную комнату, опрокинутую, разбитую мебель, мечущиеся силуэты, чьи-то глаза, белые от ярости… Странно, он ведь отгородился от чужих мыслей и чувств, и отгородился надежно, в чем же дело? Раттоны? Нет, тут они ни при чем.