Изобретая все на свете

Я встаю, вглядываясь в темнеющее небо.
— Хуу-ху? — это вопрос.
Я вглядываюсь в небо и гадаю, появится ли Она сегодня.
— Хуу-ху?
Прожив пятьдесят девять лет в Нью-Йорке, я в совершенстве наладил отношения с голубями, а также и с Нью-йоркскими воробьями и скворцами. Но особенно с голубями. С людьми мне гораздо сложнее.
Я долго сижу на карнизе с птицами, ожидая, не появится ли Она. Становится совсем холодно. Последние лучи солнца гаснут в небе, а изнанка облаков светится воспоминанием о них. Потом гаснут и облака, и то, что недавно было ясно, теряет определенность в темнеющем небе. Птицы и камни соседних зданий окрашиваются в более глубокие оттенки цветов. Птица пересекает луч моего зрения. Я не позволяю себе поверить, что это Она.
— Хуу-ху?
«Не смотри», — предостерегаю я свое сердце. Это не Она. И все-таки я смотрю. Яркий щеголь с оперением, отливающим лиловым и зеленью. Не Она.
Она — светло-серая с белыми кончиками крыльев, и Ей на ухо я нашептываю все свои сомнения. За эти годы я рассказал Ей о своем детстве, о прочитанных книгах, об истории сербских боевых песен — пересказал мечты о землетрясениях, о бесконечных застольях и островах, об изобретениях, несбывшихся замыслах, о любви, архитектуре, поэзии — обо всем понемногу. Времени хватало. Как это ни глупо, я считаю Ее своей женой, или чем-то вроде жены, насколько у изобретателя может быть жена, насколько птица, умеющая летать, может любить человека, летать не умеющего.
Она часто позволяет мне погладить себя по головке и шее указательным пальцем. Она даже сама подставляет головку. Я провожу пальцем по оперению и чувствую мелкие косточки головы, тонкую кальцитовую клетку, построенную для защиты кусочка магнетита внутри ее. Чудесный минерал дает силу моей системе переменного тока. Он же дает птицам чувство направления, тянет на север, подобно компасу, позволяя им всегда находить путь домой.
Я не видел дома тридцать пять лет. Дома больше нет. Никого не осталось. Мой бедный разоренный городок Смиляны — в стране, которая когда-то называлась Лика, потом — Хорватия, потом — Югославия.
— У меня нет крыльев, — говорю я птице, примостившейся на карнизе рядом со мной. — И нет магнетита в голове.
Я постоянно страдаю от этих недостатков конструкции, особенно в последнее время, когда я начал стареть и все чаще вспоминаю Смиляны.
Одно изобретение того времени — из первых моих изобретений — показывает, как уходит со временем ясность мысли. Когда-то я был умен. Когда-то мне было семь лет. Вот как пришло мне в голову то изобретение: Смиляны — маленький городок, окруженный горами, реками и деревьями. Мы жили на ферме, где разводили скот и выращивали овощи. Рядом с домом стояла церковь, священником в которой служил мой отец. В этом естественном окружении слух мой был настроен на звуки иного рода: шаги по проселочной дороге, дождевые капли, падающие на горячий круп лошади, желтеющие листья.
Однажды ночью я услышал за окном своей спальни оглушительное жужжание тысяч крылышек насекомых, гудящих в унисон. Я сразу узнал этот звук. Он сопровождал ежегодное возвращение жуков, которых в Смилянах называли майскими, а в Америке зовут июньскими жуками. Движение насекомых, их неиссякаемая энергия всю ночь не давали мне уснуть, и я размышлял, обдумывал и составлял схемы. Я метался на постели, представляя, какие возможности таятся в этих жуках. Наконец, перед самым восходом, я тихонько выбрался наружу, не потревожив спящих родных. Я захватил с собой стеклянную банку из-под тушеных овощей. Банка была почти такого же объема, как моя грудная клетка. Я скинул башмаки — земля была еще сырой. Я босиком обходил улочки городка, останавливаясь у каждого куста и невысокого дерева, кишащего майскими жуками. Их коричневые тела во множестве копошились в листве и тихо гудели. Собирать их было легко. Я снимал урожай жуков, иногда по десятку с одного листа. Их жесткие крылья звонко стучали по стеклу и по спинкам других жуков. При таком изобилии я мигом наполнил свою банку.
Я вернулся в свою сосновую лабораторию и взялся за работу. Сначала, соорудив простую систему передающих колес, я получил двигатель, нуждавшийся в энергии. Потом я рассмотрел насекомых в банке и выбрал самых бойких и сильных с виду. Я прикрепил своих лучших жуков к колесу, капнув им клея на брюшко, и отошел. Клей держал крепко, им было не вырваться из упряжки. Я прождал минуту, и за эту минуту мысли мои омрачились. Может быть, думал я, насекомые в шоке? Я умолял жуков: «Летите!» Не летят. Я щекотал их прутиком. Не летят. Я в досаде топнул ногой и хотел уже утешиться после провалившегося опыта вкусным завтраком, когда двигатель наконец начал вращаться. Сначала медленно, как пробуждающийся гигант, но когда насекомые поняли, что ведут общую борьбу, скорость возросла. Я победно подпрыгнул, и мне тотчас же представилось видение будущего, где человечество избавлено от трудов, а все тяжелые работы выполняет мир насекомых. Я не сомневался, что мое видение сбудется. Двигатель вертелся и жужжал. Ослепительное зрелище, и несколько минут я купался в его сиянии.
За время, которое потребовалось для реализации моего изобретения, мир проснулся. Я слышал голоса животных на ферме и голоса людей, принимающихся за утреннюю работу. Я думал, как обрадуется мама, когда я скажу, что ей больше не придется доить коз и коров, потому что я изобрел систему, в которой обо всем позаботятся насекомые. Я восторженно скакал при этой мысли, когда в лабораторию вошел Вук — мальчик, несколькими годами старше меня. Вук был противный мальчишка, сын военного. Он со мной не дружил, а, как многие городские мальчишки, любил от нечего делать дразнить меня и портить все в лаборатории, которую я устроил среди деревьев. Но в то утро я был так счастлив, что обрадовался даже Вуку. Мне нужен был свидетель моего торжества. Я быстро объяснил ему, какой переворот в истории человечества совершил, как открыл способ использовать энергию насекомых — дешевый и неиссякаемый источник силы.
Вук выслушал, взглянул пару раз на двигатель с майскими жуками, который к тому времени вращался с впечатляющей скоростью. Вук жестко прищурился, скривив толстые губы. Когда я закончил лекцию, он кивнул и подошел к банке. Откручивая крышку, смотрел на меня в упор, словно подначивая его остановить. Вук запустил лапу с грязными ногтями в массу нашего великого будущего и вытащил полную горсть жуков. Я еще не успел осознать грозящей нам катастрофы, а Вук уже поднес кулак ко рту, открыл свою жуткую пасть и начал жевать. Мне никогда не забыть этого хруста. Панцири насекомых лопались у него на зубах, черные лапки скребли по его белому подбородку, сражаясь за жизнь. Варварский конец моих великих замыслов — с тех пор я не мог даже смотреть на майских жуков. Я отбежал к ближайшей сосне, и меня вырвало.
Птицы на карнизе удовлетворенно воркуют, их голоса похожи на рокочущий вдали океанский прибой. Я забываю Вука. Я забываю все размышления о человечестве. Я даже забываю о том, что искал в своей стене ящиков, пока, при взгляде на небо, память не возвращается.
Двенадцатого декабря 1901 года Маркони послал сообщение через океан. Сообщение было очень простым. Всего одна буква — «С». Это «С» добралось из Корнуолла в Англии к канадскому Ньюфаундленду. Оно пролетело по воздуху без проводов, напрямик через горы, дома и деревья, и мир решил, что нет предела чудесам. И мир был прав. То был великий миг. Вообразите — письмо через океан без провода!
Но важнее другая дата, восемью годами раньше, в октябре 1893-го. Молодой Маркони сидел в переполненном кафе и старательно переводил опубликованную и переведенную на многие языки статью, написанную мной. В той статье я точно и подробно описал свою систему для беспроводной передачи энергии и сообщений. Маркони лихорадочно списывал.
Чтобы согреть руки, я ласкаю голубя. Сквозь ткань моего старого костюма просвечивает кожа на колене. Я — неудачник. Я дал миру переменный ток. Я дал ему радары, дистанционное управление и радио и ничего не просил взамен — поэтому ничего и не получил. А вся слава досталась Маркони. Маркони создал вокруг себя шумиху и важничал так, будто невидимые волны, кружащие вокруг Земли — его собственность.