Изобретая все на свете
На памяти Луизы здесь почти ничего не менялось, потому что Уолтеру не по силам заставить себя выбросить что-то, связанное с памятью о матери Луизы, Фредди. Лишившиеся ручек кофейные чашечки, ветхие простыни с такими дырами, что ночью в них можно запутаться ногами, одежду Фредди и даже носовые платки, в которые она, быть может, когда-то сморкалась. Дом, кажется, стонет под всей этой тяжестью, а Луиза не знает, что делать с этими реликвиями. Вот она щупает шаль, принадлежавшую когда-то Фредди.
— Мама? — она не слишком хорошо представляет, что значит это слово. Немного тоски, немного страха и острое чувство, что лучше об этом не спрашивать.
В ее собственной комнате стоит кровать, висит картинка в рамочке — сборщики тюльпанов в Голландии, и еще есть письменный стол и стул с прямой спинкой. Это единственная комната в доме, где хоть как-то поддерживается порядок. Но, в сущности, Луизе нравится перебирать домашний хлам, обнаруживая в нем сокровища и диковинки, так что она провела пограничную черту по порогу своей спальни.
— Держись по ту сторону, — приговаривает она, отодвигая подступающие валы мусора.
Уолтер откашливается.
— Ты не спишь? — кричит она снизу и взбегает по лестнице через две ступеньки.
Его спальня в задней части дома, а ее — со стороны фасада. Так что у обоих есть окна — роскошь, которой лишены две маленькие темные и тихие комнатушки, разделяющие спальни.
Он свесил ноги с кровати, но сидит еще в длинных трусах и нижней рубашке.
— Я проснулся, — говорит он, щурясь на дочь.
Из-за всклокоченной шевелюры он напоминает сумасшедшего ученого. Он месяцами обходит парикмахерскую стороной, так что отросшие седые кудряшки свисают ему на затылок. Кожа у него такая пористая, что Луизе вспоминаются церковные мозаики — словно лицо отца составлено из крошечных плиток. На вид Уолтер — полная противоположность Луизе. Он румяный, голубоглазый, конопатый и кудрявый. У Луизы длинные черные волосы, обычно непричесанные. Глаза у нее очень темные, а кожа такая бледная, что незнакомые люди часто останавливаются спросить, не грозит ли ей обморок.
— Привет, милая, — улыбается Уолтер. В нижнем белье он выглядит маленьким и хрупким, как птенец, тянущий головку из гнезда. — С Новым Годом!
— И тебя с Новым Годом!
Луиза целует его в щеку. Им обоим приходится работать в праздничные дни. Он — ночной сторож в публичной библиотеке на Сорок второй улице; Луиза — горничная в отеле «Нью-Йоркер». Она спит ночью, а он днем. Они живут по разные стороны дневного света, а видятся чаще всего в сумерках. Иногда перекусывают вместе, прежде чем распрощаться. Бывает, они сутками не встречаются, и тогда свидание становится радостным сюрпризом. «О, и ты тоже здесь живешь! Как здорово! Пойдем-ка на кухню, выпьем по стаканчику шерри».
Если бы не вечеринка, несколько более роскошная в сравнении с обычными роскошными вечеринками в отеле «Нью-Йоркер», Луиза, пожалуй, и не заметила бы наступления 1943 года.
Она присаживается на кровать рядом с Уолтером, берет его за руку и опускает голову ему на плечо.
— Привет, незнакомец.
Они уже дня два как не виделись. Она опускает взгляд на его ступни. Ужасные лапы, как у тролля, с длинными когтями и шелушащейся кожей. Ступни сторожа, проводящего смену на ногах.
— Ноги у тебя будто в овсяных хлопьях, — говорит она ему.
— Знаю. Подумываю, не съесть ли их на завтрак, — отзывается он и тянет жуткую конечность ко рту. Луиза бросает его руку и спасается от этого зрелища у окна.
— Ты противный, и к тому же тебе пора уходить, а то опоздаешь, — говорит она с безопасного расстояния от кошмарных лап.
Он встает и обеими руками скребет макушку, прежде чем нахлобучить на нее фуражку сторожа. Подходит к окну и становится рядом с ней, оглядывает пожарную лестницу до карниза крыши, потом вдоль веревок для сушки белья переводит взгляд на ряд домов напротив.
— Давай, одевайся, — торопит Луиза.
Уолтер запрыгивает в штаны, натягивает рубаху и втискивает узкие плечи в шерстяное зимнее пальто, которое ему маловато — подарок от бюро невостребованных находок отеля «Нью-Йоркер». Луиза стоит, прислонившись к стене.
— Когда ты так стоишь, ты похожа на свою мать, — говорит он.
«Вечно ему нужно все испортить, — думает Луиза. — Такой приятный был вечер». Верность Уолтера кому-то, кого здесь и нет вовсе, душит Луизу. Она молчит, рассматривая секущиеся кончики своих волос и разделяя их на отдельные пряди. Она устала походить на свою мать.
— Ладно, пока, Лу, — наконец говорит он. — Утром увидимся.
Она остается в его комнате, пока за ним не захлопывается входная дверь. И тогда в доме наступает тишина. Порой безмолвие сводит ее с ума, скребется день и ночь в стену, как ветка дерева по кирпичу. Но чаще это — величайший дар, какой Нью-Йорк может преподнести человеку. Тишина. Закутавшись в одеяло Уолтера, Луиза выходит на площадку пожарной лестницы и с нее — на крышу.
Построенная Уолтером голубятня — маленький сарайчик, только вместо части стен — сетки, и эти сетки открываются. Голубятня одновременно и под крышей, и на свежем воздухе. Насчет голубятни у Луизы с Уолтером полное согласие.
Луиза прищелкивает языком, сообщая птицам о своем приходе.
— Привет, привет!
Несколько голубиных головок выглядывают в окошки из-за сетки. Она открывает дверь голубятни и входит.
— Проголодались? — спрашивает она.
Голуби воркуют.
— Ну, конечно, еще бы! Ладно…
В этот час, в вечернем свете серое оперение птиц с красноватым или зеленоватым отливом окрашивается в густой, дивный синий цвет. Луиза окружена синевой. Синева в тон морозному воздуху. Она вытряхивает пакет семян в маленькие кормушки, чистит и наливает поилки и выходит, оставив дверь отрытой настежь. Она садится. Крыша под ней чуть теплая. Она еще плотнее заворачивается в одеяло Уолтера и откидывается навзничь, чтобы посмотреть, как стая из двух десятков голубей медленно по спирали набирает высоту. Темные птицы на синем небе. Птицы поворачивают все разом, повинуясь древнему порядку почти неслышимых для Луизы приказов.
Потом она сама ужинает консервированным гороховым пюре с солью. Это ее любимое блюдо, и она съедает его под радио. Так она и засыпает, стянув на себя покрывало со спинки дивана. Она не уходит наверх, потому что в окна гостиной светят фонари и Луизе уютно среди теней Нью-Йорка и отцовских вещей.
С утра во рту у нее словно пересохшая резина. Это от гороха. Луиза распахивает дверцу старенького холодильника и заглядывает внутрь. Ни яиц, ни ветчины нет — выдача продовольствия нормирована, — так что Луиза жует кусок тоста, сдобрив его белым маргарином. Масла нет. Махнув рукой на завтрак, Луиза одевается на работу.
Они счастливчики. Уолтер с Луизой живут не в многоквартирном здании, а в маленьком доме, оставшемся Фредди от отца, торговца, нажившего состояние на речных причалах Гудзона в нескольких кварталах отсюда. Он купил этот дом в 1898 году, а потом однажды ночью пропал — стал жертвой конкурентов. Легенда гласила, что наемные громилы разрубили деда Луизы на маленькие кусочки, распихали их по ящикам старого дубового комода и скинули его в реку, где он и сгинул навсегда. Луиза иногда представляла, как он в своем комоде, разделанный на кусочки, считает под водой деньги.
Она не помнила тех времен, когда квартал считался недобрым местом, хотя Уолтер любил рассказывать истории об авеню Смерти, о бойнях, о безнаказанных поджогах, о войне бутлегеров — Голландца Шульца и Колла Бешеного Пса. Луиза не знала, насколько можно верить его рассказам. Уолтер мог часами толковать о банде «крыс», терроризировавшей округу, когда они с Фредди и их другом Азором были молоды. Был там какой-то Мерфи, орудовавший киянкой, и еще Отчаянная Энн Уолш, метко метавшая кирпичи.
— Кирпичи? — переспрашивала Луиза, не находя в кирпичах ничего страшного.
И он отвечал, чуть ли не с пеной у рта, воскрешая свои детские страхи: