Ханаанский блюз
пару секунд молча. Потом рассмеялся. Холодно и отрывисто.— Нет, Миха. И на твоем месте я бы закончил этот разговор прямо сейчас.
— Нет — сказал я.
— Что ты слышал? — спросил он жёстко.
Я, как мог, вывалил на него все, что услышал. И пока говорил, практически уже понял все сам.
— Бабушка знает? — спросил я шепотом, холодея от мысли, что моя любимая, добрая бабушка могла столько лет прятать опасного преступника.
— Нет. И не узнает. Ты понял? — сказал он. В ту секунду он говорил именно так, как нацисты в фильмах. Отрывистый грозный лай.
— Я понял — сказал я осипшим голосом.
— Иди к себе в комнату — приказал он.
Я повернулся и вышел из дома, даже не попрощавшись с бабушкой.
После этого я год не был у них дома — до самой ее смерти.
В школе у меня начались проблемы, и именно тогда туда вызвали мою мать.
Тайна моего деда жгла меня, не давала мне спать, дышать, учиться.
Я смотрел на своего отца и видел, как он похож на Якова. Смотрел на себя, и понимал, что и во мне его кровь обрела продолжение. Ненавидел себя за это. Моим братьям повезло больше — они пошли в мать — темноглазые, с характерным шнобелем.
К концу школы я смог взять себя в руки, и сдать все экзамены с отличием. Не оттого, что смирился с фактами, а потому, что понял, что ещё немного — и мне навяжут психолога. Почему-то я был уверен, что тот сразу же сможет выжать из меня всю правду про Якова. Сейчас я понимаю, что это было смешно — вряд ли школьный психолог стал бы копать так глубоко. Но тогда этот страх помог мне вытащить себя из того состояния, в котором я находился много месяцев.
После школы я пошел в армию — в боевые части, как и многие в нашем классе.
На похороны бабушки приехал уже в форме.
Помню, что зашёл в ее дом, и понял, что в последний раз, что видел ее, даже не попрощался с ней. Конечно, я говорил с ней после этого по телефону. Но тот последний раз…
Потом я увидел деда.
Он сидел на старом низком диване, и выглядел постаревшим лет на десять.
Я увидел одновременно и своего деда — Якова Розенберга, с которым мы были так дружны в моем детстве — ведь только я мог говорить с ним на немецком.
И в то же время — жесткое лицо нацистского офицера. Тогда я ещё не знал, как было его настоящее имя.
Он посмотрел на меня коротким взглядом, отвернулся.
Я тоже не мог подойти к нему, чтобы выразить свои соболезнования.
Так и не подошёл тогда.
Мы начали общаться только к концу моей службы в армии, когда мои родители начали все больше и больше придерживаться традиций, а потом переехали из Тель-Авива в Бней Брак.
Я не собирался переезжать с ними, не собирался перестать есть чизбургеры, ходить по субботам в кино и гулять с девушками.
Но кроме них, мне некуда было возвращаться на выходных. Вся семья моей матери уже давно была религиозной, а с сестрами отца я почти не общался. С девушкой своей я в то время уже расстался, и у меня оставался выбор — либо сидеть на базе безвылазно, а на праздники отправляться в гости к семьям, которые принимали таких же отщепенцев, как я, либо идти на поклон к деду.
Я выбрал второе.
Когда он услышал мой голос по телефону, я был готов к тому, что он просто бросит трубку.
Но он ответил.
— Приезжай на выходные — сказал обычным своим сухим голосом.
— Спасибо — прошептал я.
Ехал к нему с тяжёлым сердцем. Хорош я был — воротил нос от него четыре года, а сейчас на брюхе приполз.
Я ожидал злорадства или мести, но он просто накормил меня домашним обедом, велел мне кинуть все свое белье в стиральную машину, и показал комнату, которая отныне стала считаться моей.
В тот раз мы почти не разговаривали, но я приезжал к нему каждые три недели, и продолжать молчать и дальше было невозможно. Постепенно мы стали общаться, хоть и не так, как в детстве.
Однажды я набрался храбрости и спросил его:
— Как было твое… настоящее имя?
— Курт Нитшке — усмехнулся он.
Я очнулся от воспоминаний, запотевший стакан с соком холодил мне руку. Я выпил его залпом и, стараясь не прислушиваться, прошел к себе в комнату, надел наушники с музыкой и так и заснул до утра.
Глава 6
Глава 6
Следующие несколько недель прошли в адаптации к новому ритму жизни. Мне не надо было больше работать по ночам, но по выходным я все ещё брал заказы — это было неплохой прибавкой к моему теперешнему доходу, но в то же время не мешало основной моей работе.
Я начал общаться с несколькими людьми в офисе, но не мог сказать, что у меня появились друзья. Я не любил разговоры у кофемашины, не обедал со всеми, и не очень часто выходил из своего кабинета.
Пару раз за день ко мне обязательно заходил Гай, чтобы что-нибудь спросить или рассказать. Один час в день мне читали небольшой вводный курс по основам администрации и учили новым навыкам, чтобы я мог в свободное время заниматься и другими обязанностями. Пока что такого времени ещё не находилось, но я не особо протестовал.
Тот злобный шеф, которого я увидел на рабочем интервью, почти не появлялся. Как-то раз он вызвал меня и выместил на мне все свое плохое настроение. Не знаю, какой реакции он ожидал — может, моих слёз, но я просто дождался конца его отповеди, кивая в нужных местах.
— Будьте осторожны, Розенберг, иначе мигом вылетите отсюда. Я бы на вашем месте очень сильно задумался над своим поведением и начал бы работать над собой, или же вас ожидают очень неприятные последствия.
— Я понимаю. Спасибо, я учту — сказал я учтиво. Наверное, если бы я на самом деле дорожил этой работой, его слова ранили бы меня сильнее. Но я до сих пор относился к ней как чему-то временному, по принципу: легко пришло, легко ушло.
Кроме того, ещё кое-что не давало мне почувствовать себя комфортно: понимание, что Гай откровенно ухаживает за мной, как старомодно и смешно это бы ни звучало.
Он все-таки смог убедить меня, что нам обоим будет удобнее ездить на работу на одной машине и теперь мы поочередно подвозили друг друга туда и обратно.
К его чести, могу сказать, что он был удобным попутчиком: не мучал меня светскими беседами по утрам или разговорами о работе по дороге домой.
Порой мы не обменивались и парой слов за всю поездку, но мне это молчание было не