Режим бога. 3-я книга (СИ)

Мама согласно закивала, но озабоченность на лице и тревога в глазах никуда не делись.
- Ма... - я приступил к самому главному, - теперь важно не снижать темп и не "опускать планку"... Новые песни уже написаны, с группой надо репетировать... И... и в Москву пора переезжать.
Мама молча рассматривала дверной косяк за моей спиной.
- Мам?..
- Все так ужасно... быстро, - она нервно сцепила пальцы рук, - а если ты не справишься? В какой момент ты так вырос? Я даже не поняла... - голос дрогнул и на глазах выступили слезы.
Через секунду я стоял около мамы, прижимал её голову к своей груди и осторожно гладил ладонью ещё не поседевшие волосы. .
И в этот момент НАКРЫЛО...
... - Бесполезно, - дежурный реаниматолог, делавший непрямой массаж сердца, выпрямился и поправил растрепавшиеся волосы, - мне жаль...
Он отошёл от маминой кровати, а я встал рядом и бездумно гладил ставшие седыми, за время болезни, волосы, до тех пор, пока санитары не прикатили из морга громыхающую каталку.
...Дичайшим усилием воли я пытался сдержаться. Но это же мама... она сразу почувствовала неладное и подняла на меня глаза...
А к Романову я ездил вчера...
Встрече, традиционно, предшествовал звонок помощника Первого секретаря Ленинградского обкома:
- Как твои дела, Витя?! Как успехи в школе?! - мягкий баритон Виктора Михайловича излучал симпатию и расположение, но я был начеку - поблагодарил за заботу и отбрехался, что все хорошо... включая ("мать её"!) учебу.
- Вот и славно! - Жулебин обрадовался моим успехам в учебе так, как-будто от этого зависел "мир во всем мире".
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Григорий Васильевич вернулся из отпуска с Рижского взморья и готов выкроить минутку для нашей встречи.
- Когда ты сможешь? - деликатно поинтересовался мой тезка.
И услышав, явно ожидаемое, "в любое время" сообщил, что машина "подойдёт" за мной через 20 минут...
...Под тяжёлым взглядом Романова сушка застревала у меня в горле.
- Григорий Васильевич, - попытался оправдываться я, - всё равно Ленинград остаётся моим родным городом... и я всегда буду помнить, кто первым меня поддержал и помог... и даже жизнь, наверное, спас...
Помогло мало... если помогло, вообще. Романов продолжал смотреть тяжелым давящим взглядом. "Кто кого пересмотрит" с членом Политбюро я, благоразумно, устраивать не стал и отвел взгляд в сторону.
В огромном кабинете Первого секретаря в Смольном я был впервые. Стены обшиты полированными панелями, окна от потолка до пола, белоснежные шторы всборку, многочисленные шкафы с книгами и, преломляющая свет неисчислимыми гранями своих подвесок, гигантская хрустальная люстра под пятиметровым потолком.
Я снова посмотрел на хозяина кабинета.
- Тебе чего не хватало? - тон Романова, однозначно, записывал меня в "иуды".
"Э!.. Стопэ! Так не пойдет! Надо срочно менять расклад...".
- Да, все у меня прекрасно было! - горячо запротестовал я, - Когда Юрий Михайлович предложил переехать в Москву и сказал, что при МВД организуют ансамбль "под меня", я ведь сказал, что надо подумать и сразу позвонил вам. А Виктор Михайлович сказал, что вы в отпуске... А там время поджимало... И ответа требовали...
Я "сник" под конец своей тирады и закончил совсем упавшим голосом:
- Они студию звукозаписи для ансамбля купили... за границей... сам Леонид Ильич разрешил...
Романов насторожился:
- При чем тут Леонид Ильич?
"Угу... Ну, кто сказал, что неинтересно играть, когда "знаешь прикуп"?! Вдвойне интересно! Потому что волнения меньше и можешь насладиться процессом...".
Далее "переживая и запинаясь" я вывалил Романову всю историю про "комсомольскую" песню и про то, как ее услышал сам Брежнев.
Первый секретарь задумался, правда не надолго:
- Вот видишь! Про комсомол ты песню написал, а про свой родной город? А?! - и он обличительно ткнул пальцем в моём направлении.
Я вскинул голову и зачастил скороговоркой:
- Еще летом написал, Григорий Васильевич! Про блокаду... как раз к годовщине снятия... А недавно меня в комсомол приняли и я тоже... к годовщине...
Я преданно ел Романова глазами. Тот потихоньку смягчался и взгляд из презрительного превратился в просто сердитый. Все-таки, упоминание личного участия Брежнева, преломило его восприятие моего "предательства".
Фамилию Щелокова я специально ни разу не упомянул, поскольку тут у меня были далекоидущие планы. А Чурбанова не жалко, семейные связи с Леонидом Ильичом защитят его от кого угодно.
- Понятно... Ну, показывай, что к блокаде насочинял... Магнитофон, ведь, для этого притащил... - буркнул Романов отпивая уже остывший чай.
"Сонька" еле слышно зашуршала и раздались первые гитарные аккорды:
 
 
В пальцы свои дышу -
 
Не обморозить бы.
 
Снова к тебе спешу,
 
Ладожским озером...
 
 
Песню мы записали с голосом Завадского. Все, вроде бы, просто было... Текст перед глазами, мелодия немудреная... А записывать пришлось в несколько заходов - голос от волнения срывался. Это мне Клаймич потом рассказал.
И Зацепин высказался - "А с виду и не скажешь, что парень ТАКОЕ мог написать...".
Ну, это мне, видимо, за костюм и стрижку...
 
 
Фары сквозь снег горят,
 
Светят в открытый рот.
 
(Голос Завадского стал уходить вверх и в нем появился хрип.)
 
Ссохшийся Ленинград
 
Корочки хлебной ждет.
 
 
У Романова заходили желваки.
 
 
Вспомни-ка простор
 
Шумных площадей,
 
Там теперь не то -
 
Съели сизарей.
 
 
(Колин голос перешел почти к речитативу шепотом.)
 
 
Там теперь не смех,
 
Не столичный сброд -
 
По стене на снег
 
Падает народ -
 
Голод.
 
 
(Романов опустил голову.)
 
 
И то там, то тут
 
В саночках везут
 
Голых.
 
 
(буквально, вырвал из себя последнее слово Завадский.)
 
 
Не повернуть руля,
 
Что-то мне муторно...
 
Близко совсем земля,
 
Ну что ж ты, полуторка?..
 
Ты глаза закрой,
 
Не смотри, браток.
 
Из кабины кровь,
 
Да на колесо -
 
ала...
 
Их еще несет,
 
А вот сердце - все,
 
Встало...
 
 
Романов сломался. Не поднимая головы, он встал повернулся ко мне спиной и отошел к окну.
У Зацепина я не присутствовал - учился (blя!), поэтому влиять на процесс не мог. Но у нас была плохонькая запись этой песни в исполнении Сергея из "Аэлиты" - а вот ее писали под моим непосредственных "художественным руководством".