Вино из одуванчиков

– Постойте-ка, – громко сказал Лео. – Я ведь сегодня еще не включал Машину. Саул!
Саул поднял голову – он тоже стоял внизу во дворе.
– Саул, ты ее включил?
– Ты же сам полчаса назад велел мне разогреть ее.
– Ах да. Я совсем забыл. Я еще толком не проснулся.
И он опять откинулся на подушку.
Лина принесла ему завтрак и остановилась у окна, глядя вниз, на гараж.
– Послушай, Лео, – негромко сказала она. – Если эта Машина и вправду такая, как ты говоришь, может быть, она умеет рожать детей? А может она превратить старика снова в юношу? И еще – можно в этой Машине со всем ее счастьем спрятаться от смерти?
– Спрятаться?
– Вот ты работаешь, себя не жалеешь, а в конце концов надорвешься и помрешь – что я тогда буду делать? Влезу в этот большой ящик и стану счастливой? И еще скажи мне, Лео: что у нас теперь за жизнь? Сам знаешь, как у нас ведется дом. В семь утра я поднимаю детей, кормлю их завтраком; к половине девятого вас никого уже нет и я остаюсь одна со стиркой, одна с готовкой, и носки штопать тоже надо, и огород полоть, и в лавку сбегать, и серебро почистить. Я разве жалуюсь? Я только напоминаю тебе, как ведется наш дом, Лео, как я живу. Так вот, ответь мне: как все это уместится в твою Машину?
– Она устроена совсем иначе.
– Очень жаль. Значит, мне некогда будет даже посмотреть, как она устроена.
Лина поцеловала его в щеку и вышла из комнаты, а он лежал и принюхивался – ветер снизу доносил сюда запах Машины и жареных каштанов, что продаются осенью на улицах Парижа, которого он никогда не видел…
Между завороженными собаками и мальчишками невидимкой проскользнула кошка и замурлыкала у дверей гаража; а из-за гаража слышался шорох снежно-белой пены, мерное дыхание прибоя у далеких-далеких берегов…
«Завтра мы испытаем Машину, – думал Лео Ауфман. – Все вместе».
Он проснулся поздно ночью – что-то его разбудило.
Далеко, в другой комнате, кто-то плакал.
– Саул, это ты? – шепнул Лео Ауфман, вылезая из кровати, и пошел к сыну.
Мальчик горько рыдал, уткнувшись в подушку.
– Нет… нет… – всхлипывал он. – Все кончено… кончено…
– Саул, тебе приснилось что-нибудь страшное? Расскажи мне, сынок!
Но мальчик только заливался слезами.
И тут, сидя у него на кровати, Лео Ауфман, сам не зная почему, выглянул в окно. Двери гаража были распахнуты настежь.
Он почувствовал, как волосы у него встали дыбом.
Когда Саул, тихонько всхлипывая, наконец забылся беспокойным сном, отец спустился по лестнице, подошел к гаражу и, затаив дыхание, осторожно вытянул руку.
Ночь была прохладная, но Машина счастья обожгла ему пальцы.
Вот оно что, подумал он: Саул приходил сюда сегодня ночью.
Зачем? Разве он несчастлив и ему нужна Машина? Нет, он счастлив, просто он хочет навсегда сохранить свое счастье. Что же тут плохого, если мальчик умен, и знает цену счастью, и хочет его сохранить? Ничего плохого в этом нет. И все-таки…
Внезапно у Саула в окне колыхнулось что-то белое. Сердце Лео бешено заколотилось. Но он сейчас же понял – это всего лишь ветром подхватило белую занавеску. А ему показалось – что-то нежное, трепетное выпорхнуло в ночь, словно сама душа мальчика вылетела из окна. И Лео Ауфман невольно вскинул руки, словно хотел поймать ее и втолкнуть обратно в спящий дом.
Весь дрожа, он вернулся в комнату Саула, поймал хлопавшую на ветру занавеску и накрепко запер окно, чтобы она не могла больше вырваться наружу. Потом сел на кровать и положил руку на плечо сына.
– «Повесть о двух городах»? Моя. «Лавка древностей»? Ха, уж это-то наверняка Лео Ауфмана. «Большие надежды»? Когда-то это было мое. Но теперь пусть «Большие надежды» остаются ему.
– Что тут происходит? – спросил Лео Ауфман, входя в комнату.
– Тут происходит раздел имущества, – ответила Лина. – Если отец ночью до полусмерти пугает сына, значит, пора делить все пополам. Прочь с дороги, «Холодный дом» и «Лавка древностей»! Во всех этих книгах, вместе взятых, не найдешь такого сумасшедшего выдумщика, как Лео Ауфман!
– Ты уезжаешь – и даже не испробовала, что такое Машина счастья! – запротестовал он. – Попробуй хоть разок, и, уж конечно, ты сейчас же все распакуешь и останешься!
– «Том Свифт и его электрический истребитель», а это чье? Угадать нетрудно.
И Лина, презрительно фыркнув, протянула книгу мужу.
К вечеру все книги, посуда, белье и одежда были поделены: одна сюда, одна туда; четыре сюда, четыре туда; десять сюда, десять туда. У Лины Ауфман голова пошла кругом от этих счетов, и она присела отдохнуть.
– Ну ладно, – выдохнула она. – Пока я не уехала, Лео, попробуй докажи мне, что это не по твоей вине ни в чем не повинным детям снятся страшные сны.
Лео Ауфман молча повел жену в сумерки. И вот она стоит перед огромным, вышиной в восемь футов, оранжевым ящиком.
– Это и есть счастье? – недоверчиво спросила она. – Какую же кнопку мне нажать, чтобы я стала рада и счастлива, всем довольна и весьма признательна?
А вокруг них уже собрались все дети.
– Мама, не надо, – сказал Саул.
– Должна же я знать, о чем прошу судьбу, Саул, – возразила Лина.
Она влезла в Машину, уселась и, качая головой, посмотрела оттуда на мужа.
– Это нужно вовсе не мне, а тебе, несчастному неврастенику, который стал на всех кричать.
– Ну пожалуйста, – сказал он. – Сейчас сама увидишь.
И закрыл дверцу.
– Нажми кнопку! – закричал он.
Раздался щелчок. Машина слегка вздрогнула, как большая собака во сне.
– Папа, – с тревогой позвал Саул.
– Слушай! – ответил Лео Ауфман.
Сперва все было тихо, только Машина подрагивала – где-то в ее глубине таинственно двигались зубцы и колесики.
– С мамой там ничего не случилось? – спросила Ноэми.
– Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот!
Из Машины послышался голос Лины Ауфман:
– Ах!.. О!.. – Голос был изумленный. – Нет, вы только посмотрите! Это Париж! – И через минуту: – Лондон! А это Рим! Пирамиды! Сфинкс!
– Вы слышите, дети: сфинкс! – шепнул Лео Ауфман и засмеялся.
– Духами пахнет! – с удивлением воскликнула Лина Ауфман.
Где-то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай» Штрауса.
– Музыка! Я танцую!
– Ей только кажется, что она танцует, – поведал миру Лео Ауфман.
– Чудеса! – сказала в Машине Лина.
Лео Ауфман покраснел:
– Вот что значит жена, которая понимает своего мужа.
И тут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья.
Улыбка сбежала с губ изобретателя.
– Она плачет, – сказала Ноэми.
– Не может этого быть!
– Плачет, – подтвердил Саул.
– Да не может она плакать! – И Лео Ауфман, недоуменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. – Но… да… плачет, как маленькая…
Он открыл дверцу.
– Постой. – Лина сидела в Машине, и слезы градом катились по ее щекам. – Дай мне доплакать.
И она еще немного поплакала.
Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Машину.
– Какое же это счастье, одно горе! – всхлипывала его жена. – Ох как тяжко, прямо сердце разрывается… – Она вылезла из Машины. – Сначала там был Париж…
– Что ж тут плохого?
– Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мне его вовек не видать.
– Машина, в общем-то, не хуже.
– Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это обман.
– Не плачь, мама!
Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными слез:
– Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже двадцать лет.
– Завтра же сведу тебя на танцы!
– Нет, нет! Это не важно, и правильно, что не важно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу.
– Ну а еще что плохо?
– Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже не молодая. Она все лжет, эта Машина грусти!