Любовник из Северного Китая

Китаец спрашивает, кто эта женщина.
Девочка медлит с ответом. Не отвечает. Наконец решается. И с каким-то необъяснимым упоением выговаривает:
— Это госпожа Стреттер. Анна-Мария Стреттер. Супруга главного управляющего. В Виньлонге ее называют A.M.С.
Она улыбается, словно извиняясь за то, что так много знает.
Китаец заинтригован. Кажется, он уже слышал в Садеке имя этой женщины, но толком он ничего не знает. И все же, все же, о чем-то это имя ему говорит…
— У нее очень много любовников, вот о чем говорит вам это имя…
— Пожалуй… да… Должно быть, так оно и есть…
— Один из ее любовников — он был очень молод — даже покончил из-за нее с собой, во всяком случае, так говорят.
— Она красива… я думал, она моложе… я слышал, она немного не в себе…, это правда?
Но на этот счет у девочки нет собственного мнения.
— Об этом ничего не знаю, — отвечает она.
Снова автомобиль. Они отъезжают. Дорога в Сайгон. Китаец пристально смотрит на девочку. Он обращается к ней то на «ты», то на «вы» — обращение на «ты» еще не вошло в привычку.
— Тебе часто предлагают сидячее место на пароме, да?
Она утвердительно кивает головой.
— А случается, что ты отказываешься?
— Да… когда там совсем малыши… они все время ревут…
Оба смеются, как-то рассеянно, быть может, излишне рассеянно. Смеются одинаковым смехом. У них своя, особая манера смеяться.
Перестав смеяться, она выглядывает в окно. И только теперь он понимает, как она бедна. Замечает изношенные туфельки из черной парчи, картонный чемодан, сработанный туземными умельцами, мужскую шляпу. Он смеется. Услышав его смех, она смеется вместе с ним.
— Вы ходите в лицей в таких туфлях?
Девушка смотрит на свои туфли. Может быть впервые она видит их в истинном свете. Она смеется вместе с ним. Она говорит: «Да»…
— И в этой шляпе?
— Да. В ней. — Она смеется еще веселей.
Такой естественный, такой неудержимый смех. Он смеется вместе с ней, точно так же.
— Знаете… Она вам очень идет… эта шляпа, это удивительно, до чего она вам идет… словно она была сделана специально для вас…
— А туфли? — спрашивает она, смеясь.
Китаец снова покатывается со смеху.
— Насчет туфель, не знаю.
Они прямо умирают от смеха, глядяна черные туфли.
И вот тут, на этом самом месте, после приступа этого неудержимого смеха в нашей истории вдруг случается крутой поворот.
Они перестают смеяться. Каждый смотрит в свое окно автомобиля. За окнами до горизонта простираются рисовые поля. Пустота небес. Палящая жара. Подернутое дымкой солнце.
И буйволы в полях, и тележки, в которые они впряжены: дети в тележках погоняют буйволов.
Они укрылись в полумраке автомобиля. Сидят неподвижно, не разговаривая, делая вид, что их чрезвычайно занимают однообразные картины за окнами автомобиля, дорога, свет, рисовые поля до самого горизонта — и вместе с ними потихоньку и мы погружаемся в тишину.
Китаец больше не разговаривает с девочкой. Можно подумать, он забыл о ней. Он поглощен путевыми наблюдениями. Смотрит в окно. Девочка смотрит на его руку на подлокотнике сидения. Кажется, он забыл про эту руку. Проходит какое-то время. И вот она, не совсем понимая, что делает, берет его руку. Смотрит на нее. Держит ее, как какой-то предмет, который ей еще не доводилось разглядывать вблизи: китайская рука, рука китайского мужчины. Она худая, пальцы чуть изгибаются у ногтей, словно были сломаны здесь когда-то, но этот изъян как бы только украшает руку, она красива, как крыло подстреленной птицы.
На безымянном пальце — золотой перстень с брильянтом без оправы, утопленным в само золото.
Этот перстень, он слишком велик, слишком тяжел для безымянного пальца этой руки. А рука, смуглая, более смуглая, чем запястье, действительно ли она так красива, как кажется девочке? Она не смотрит на надетые на руку часы. Не смотрит и на перстень. Она зачарована этой рукой. Она дотрагивается до нее. Рука спит. Не двигается.
Медленно она склоняется над рукой.
Вдыхает ее запах. Смотрит опять.
Смотрит на ее наготу.
Потом внезапно перестает смотреть. Отворачивается.
Она не знает, спит он или нет. Отпускает руку. Нет, похоже, он не спит. Она не знает. Очень осторожно она переворачивает руку и смотрит на ее внутреннюю сторону, на ладонь, на голую ладонь с шелковистой, чуть влажной и прохладной кожей. Потом она кладет руку туда, откуда ее взяла, — на подлокотник. Рука остается там, она послушна.
Китаец сидит неподвижно, он не делает ни одного движения, ни единого. Может, он и правда спит.
Девочка поворачивается к окну, к рисовым полям. Воздух дрожит от жары.
Ей кажется, что руку она захватила с собой, в свой сон, и теперь она с ней.
Но на самом деле рука далеко от нее. Девочка больше на нее не смотрит.
Она засыпает.
Похоже, она действительно заснула. Но она-то знает, что нет, она уверена, что нет. Это так и остается непонятным.
Спал ли китаец? Этого она не знает и не узнает никогда. Когда она проснулась, он смотрел на нее. Он заметил, что она засыпает, но она почти тут же проснулась.
Они не говорят о руке. Делают вид, как будто вообще ничего не произошло.
— Ты в каком классе? — спрашивает он.
— Во втором.
— А сколько тебе лет?
Небольшая заминка.
— Шестнадцать.
— Ты слишком маленького роста для шестнадцати лет, — с сомнением говорит китаец.
— Я всегда была маленькая и буду такой всю жизнь.
Он пристально смотрит на нее. Она смотрит в другую сторону.
— Ты часто лжешь? — спрашивает он.
— Нет.
— Неужели? Как тебе удается не лгать?
— Я просто молчу.
Он смеется.
— Ложь, я ее очень боюсь, — признается она. — Почти также боюсь, как смерти, от них не убережешься. А вот вы, конечно, никогда не лжете, — добавляет она уверенно.
Он смотрит на нее. Задумывается. Наконец говорит с удивлением:
— Да, правда… Как ни странно…
— Вы об этом не знали?
— Нет… забыл, наверное, а, может, и правда, не знал.
Она смотрит на него. Верит ему.
— А как вам удается не лгать? — спрашивает она.
— Очень просто. Видишь ли, у меня такая жизнь, мне это совершенно ни к чему.
Ей хочется поцеловать его. Он видит это и улыбается ей.
— А вы бы рассказали об этом своей матери? — спрашивает она.
— О чем?
После небольшого колебания она говорит:
— О том, что с нами случилось.
Они смотрят друг на друга. Он ее не понимает и готов сказать ей об этом. Но говорит почему-то совсем другое:
— Да. И сразу же. Мы проговорили бы с ней всю ночь. Она обожала такие истории… как бы это сказать… неожиданные, что ли.
— Да, так можно сказать. Но можно сказать и по-другому.
Он смотрит на нее:
— А ты… своей матери… ты бы рассказала?
— Ни за что! — Она смеется. — Ну разве что намекнула.
Китаец улыбается.
— И все? Больше ничего и никогда?
— Ничего. И никогда.
Она берет его руку, целует ее.
Лицо его обращено к ней, но глаза закрыты.
— Ты ошибся, ты ничего не рассказал бы своей матери.
Она улыбается ему, милая, ласковая. Смотрит на него.
— Вообще-то мне двадцать семь лет. У меня еще нет профессии… — говорит он.
— И к тому же вы китаец…
— Да, еще и это… — Он пристально смотрит на нее, — но как же ты мила… Тебе об этом говорили?…
— Нет, — улыбается она.
— И красива. Тебе говорили, что ты красива?
Нет, этого ей не говорили. Ей говорили, что она маленького роста, это да, но то, что она красива — нет, не говорили.
— Нет, — она улыбается, — об этом мне еще не говорили.
Он смотрит на нее.