Провозвестник Тьмы

А пока мне нужно на половичке спать и питаться воздухом, потому что ел я последний раз вчера в обед, когда выписывали. А как я судиться буду, если у меня вторая группа по психическому заболеванию? Я, наверное, еще и недееспособен. А кто вместо меня тогда в суд подавать будет? А куда теперь податься? Отец и мама умерли. Жена замужем за другим и уже далеко. Сестра Юля с семьей живет в Воронеже. Сестра Аня – неизвестно где. Вышла она замуж за лейтенанта и уехала с ним в другую республику. С тех пор о ней совершенно никаких вестей нет. Про то, как эта республика боролась за свою независимость и как там все происходило, ходят очень мрачные рассказы. Если их послушать на ночь, спать не хочется. Зато хочется поймать жителя этой республики и медленно, с наслаждением его задавить. Останавливает только то, что он живет здесь, потому что если бы остался на родине, то там его с наслаждением задавили бы.
За что задавили бы? Ну, вы, судя по виду, славянин? Потому и вряд ли знаете, что происходило с вашими родными в одна тысяча девятьсот двадцатом году. И если даже вашего прапрадеда тогда убили, что вы об этом можете сказать? Вряд ли что-то. И даже если узнаете, что он был тогда повстанцем и что его убил чекист – прапрадед вашего знакомого, то не схватите лопату и не побежите убивать этого знакомого. А для какого-нибудь узбека или памирца двадцатый год – это не седая древность, а вчера. И гибель представителя его рода требует отмщения. Поэтому его прадед, дед и отец рассказывали о гибели представителя их рода Рахманкула Ильясова под кишлаком Топрак от рук сына блудливой ослицы Ахмеда Ахмедова и намекали, что для потомков этого никчемного Ахмедова когда-нибудь зажгут большой костер. Но при советской власти с костром у них не выходило, и они могли разве что как-то мелко отомстить. А теперь с потомка Ахмеда Ахмедова могут медленно срезать кожу и гордиться полученным результатом. Если при смене президента Рамазанова на президента Новрузова власти допустят слабину и в стране воцарится безвластие и беззаконие.
Сходил я на кладбище, поглядел на могилку отца – знакомые и друзья помогли похоронить его, и завод чем-то помог. И захотелось мне под этим крестом лечь и умереть. Но я не умер. Видимо, судьбе моей этого было мало. Я еще с Тьмой не познакомился. Потому подобрал я палку и узелок со своими вещами и заковылял дальше. В Крымске у меня жила тетя Люда. Может, у нее для меня найдется закуток в доме. Расстояние до Крымска невелико, но не было ни денег, чтобы доехать, ни сил, чтобы дойти пешком.
До Тоннельной доехал я зайцем в поезде. Там меня сняли и препроводили в милицию. Милиционеры на мои документы поглядели и выставили оттуда. А я-то рассчитывал, что на несколько дней оставят в камере, я бы хоть чего поел. И поспал на койке, а не под дверью. Поковылял я к трассе и по ней прошел с километр. Шел, наверное, часа два. А потом нашлись добрые люди, которые в Нижнебаканскую ехали. Высадили меня возле памятника летчикам, и дальше уже сам пошел. Больше добрых людей на сегодня не нашлось. Шел до ночи, шел ночью, когда уставал – садился на обочине и утром шел. Как дотащился – сам себе не верю, что смог. Не на ногах шел – на нервах. Наверное, весь порченый адреналин, что был тогда, на движение использовал. Дошел, сел на скамейку, что у ворот прилажена, – и все, дальше уже не могу. Так и сидел, пока тетя Люда из дому не вышла – она к соседке собралась. Увидела меня, с трудом узнала, села рядом на скамейку и заплакала. А мне тоже заплакать хотелось бы – а не могу.
И остался я в Крымске жить. Тетя Люда уже много лет жила одна, с тех пор как ее муж и дети разбились на машине. Я тогда еще в школе учился. Замуж второй раз она не вышла, так и жила одна, разве что с собакой или кошкой. Ни к нам, ни к другим родственникам переехать не захотела – привыкла она к Крымску. Мы у нее в гостях бывали, и она к нам заезжала, пока все здоровы были. Тетя уже на пенсии была, но продолжала работать учителем. Не так много желающих было в школе работать на скромную ставку и с недисциплинированными детками. Вот директор и просила слезно пенсионеров-учителей не уходить. Они и тянули воз школьного образования дальше, вместе с теми из молодых, кто не убежал в распространители «гербалайфа» и челноки. В других местах было не лучше. В хирургии со мной лежал семидесятилетний учитель – он до сих пор работал. Только попросил директора, чтобы дали ему кабинет на первом этаже, потому что на второй этаж он подняться не мог – ноги у него подъема по лестнице не выдерживали. А по ровному месту еще ничего, ходил.
И тетя тоже ходила в школу, хоть и сердце у нее все чаще болело. Но она считала, что лечиться ей не нужно. Сколько проживет – все годы ее. А нового сердца ей все равно не вставят. Так она отвечала всем, кто ей про здоровье говорил. Тетя мобилизовала всех своих бывших учеников, кто хоть какую-то властную должность занимал, и восстановила мне те документы, что я утратил. С квартирой было глухо и недоказуемо, поэтому мы еще немного попытались, а потом бросили. Надеюсь, нажившихся на этом ребят встретит где-то возле гаража «гончая» Тьмы и задаст следствию неразрешимую загадку, от разрешения которой следствие изящно уклонится: дескать, собаке – собачья смерть. Она оформила на меня опеку. Да только через два с половиной года, когда она умерла, я со страхом ждал, что ко мне придут и запрут куда-то в сумасшедший дом. Не в такую больницу, где я бывал, а в такую, о которых только слышал. В них держат совсем уже безнадежных. Там гуляют тени бывших людей, прямо как по читанным мною в детстве книжкам из греческой мифологии, где Одиссей добирался до царства мертвых, чтобы тени его друзей напророчили, что его, Одиссея, ждет. Греки считали, что отдельные люди за особые заслуги могут и на небо попасть, особые злодеи вечно мучиться в Аиде будут, а большинство людей – в виде вечных теней скитаться по неким пределам, для этого предназначенным. Но греки до обителей Тьмы не додумались. Или ее тогда еще не было?
Не знаю. Мне кажется, что Тьма была всегда. За углом, за пределами поля зрения, за тоненькой перегородкой в мозгу. И иногда тоненькая перегородка падает. И глаз поворачивается на градус дальше, чем обычно. Потом, вернувшись из углегорской обители Тьмы, я думал, что она только там. Но это было заблуждением, и я опять увидел посланцев Ее. В других уже мирах. Потому и стал думать, что она везде. Она – наше прошлое, особенно то, что не дает жить и дышать. Она – наша темная часть. Обратная сторона нашей души. А еще я много думал, что, может быть, всякие черти, джинны, демоны, о которых думали люди, – не посланцы ли это той самой Тьмы? Но у меня на это нет однозначного ответа. Когда ты видишь инфернальную тварь, от вида которой останавливается твое сердце, – откуда тебе узнать, кто перед тобой? Обезьяноподобный клок Тьмы из Углегорска, демон из моего второго попадания в мир-жертву, порождение твоих мозговых структур и их веществ? Ифрит из восточной демонологии? Темный эльф-дроу? Какая-нибудь японская шиноби?
Вы говорите, что шиноби не страшные? Воля ваша, я ведь в японской мифологии не очень волоку. Пусть будет банзайсушисакемон. Что это такое? Это я свои познания в японских реалиях в одно слово склеил. По-русски будет – смазь всеобщая. Или смесь всеобщая. Как больше нравится. Потому что смазь всеобщая – это немножко больно.
Но никто меня никуда не отправил. Хотя возникла куча проблем – пенсию мою тетя получала, а как я теперь ее получу? Ну и другое. Но постепенно все это рассосалось, только поголодать пришлось, пока это все рассасывается. Я уже говорил про припадки. Они мне сильно помогли, хотя потом не очень приятно находить себя где-то в траве или в грязи. И понятно, в каком виде. Но постепенно болезнь моя приостановилась, и выработалась даже привычка к ней. Видишь нечто на заборе, соседского кота не напоминающее, и на него не реагируешь. Так ну и пусть себе сидит, чертовщина рыжая. Я даже смог смотреть сквозь эти вот галлюцинации, как через стекло с рисунком на нем. Ну и таблетки продолжал есть, чем ужасно радовал нашего психиатра. Он говорил, что редко кто выписанные таблетки ест, а тем более – как предписано. Еще я слышал, что немного помогает водка. Если пить ее в нужной мере, то она тебя успокаивает. Но тут есть другая опасность – эта нужная мера на практике не получается. Мы, больные, ее дуем, как воду, и часто она на нас действует не так, как на других. Долгое время вообще даже морды от нее не краснеют.