Ленинградский меридиан (СИ)

- Что вы закончили? Какое у вас военное образование? - для участника Гражданской войны комбат был молод и значит, свои университеты проходил в мирное время.
- Только академию имени товарища Фрунзе - глядя мимо плеча Рокоссовского, доложил капитан.
- Так какого черта, вы мне тут балаган в отношении штабной работы развели. Постыдитесь, капитан - обиделся на собеседника Константин Константинович.
- Потому, что хорошо знаю штаб нашего полка, товарищ генерал - честно признался генералу Петров. - Спасибо за доброе слово, но всем будет лучше, если я останусь в батальоне.
Комбат открытым текстом намекал на толстые обстоятельства, но Рокоссовский был неумолим.
- Как представитель Ставки Верховного Командования я приказываю вам немедленно сдать и отправиться вместе со мной в штаб полка. А в отношении ваших опасений можете быть спокойным. Я здесь у вас буду долго. Все ясно? Вот и прекрасно, выполняйте приказ.
Все, что осталось за скобками этого разговора, очень быстро прояснилось в штабе полка, куда Рокоссовский специально заехал объявить свое решение. Там уже был дивизионный особист майор госбезопасности Грушницкий, приехавший расследовать инцидент с Семичастным. Когда Рокоссовский упомянул имя комбата Петрова, он чуть было не подпрыгнул со стула.
- За кого вы просите, товарищ генерал-лейтенант? - озабоченным голосом человека, старающегося уберечь от ошибки, спросил Рокоссовского особист. - Петров груб и заносчив, да к тому же и трус. Его в июле прошлого года за устранение от руководства вверенного ему полка, с майора до капитана понизили.
- Комбат Петров не производит впечатления человека способного устраниться от руководства и тем более, не похож на труса - решительно заявил Рокоссовский. - На чем были основаны предъявленные Петрову обвинения? Кто дал против него показания?
Генерал требовательно посмотрел на особиста, хорошо зная как быстро и порой ошибочно принимались решения в отношении людей в июле сорок первого года.
- Против Петрова свидетельствовал его зам подполковник Шляпкин - выдавил из себя Грушницкий, хорошо понимая, куда клонит представитель Ставки.
- И что Шляпкин? Занял место Петрова?
- Да, он был назначен на его место, но не успел вступить в командование. Пропал без вести под Сольцами.
- И что Петров? Снова устранился от руководства? - продолжал задавать вопросы Рокоссовский, интуитивно чувствуя слабость позиции особиста.
- Полк под руководством Петрова принял участие в нанесение контрудара по немцам, а после боев его остатки были отправлены на переформирование. За бои под Сольцами, капитан Петров был представлен к ордену, но командование изменило представление на медаль "За отвагу" - беспристрастно доложил вместо Грушницкого Ерофеев. - К тому же один из окруженцев, сержант Шарофеев, дал показания, что подполковник Шляпкин добровольно сдался в плен к немцам.
- Так почему же Петров до сих пор не восстановлен в звании и должности? Или за ним есть ещё прегрешения? - учтиво поинтересовался у особиста Рокоссовский.
- Его показания никто из окруженцев не смог подтвердить, да и сам сержант был убит через три дня шальным снарядом - спокойным голосом ответил Грушницкий, давно уже для себя решивший вопрос с Петровым.
- Ну что же, мне все ясно. Александр Евсеевич, - обратился Рокоссовский к исполняющему обязанности комполка, - подготовьте приказ на Петрова, под мою ответственность. Честь имею.
Когда Рокоссовский вернулся в штаб фронта, командарма было не узнать. Он был во всем согласен с генерал-лейтенантом и заверил, что все выявленные им недостатки будут устранены точно в назначенный им срок. Подобная метаморфоза со стороны Мерецкого была вполне объяснима и логична. При правильном и грамотном раздутии дела подполковника Семичастного этот случай мог дорого стоить командующему фронта, но представитель Ставки не предпринял, ни малейшей попытки сколотить на этом себе капитал.
В рапорте направленном на имя Сталина, к огромной радости Мерецкова о нападении на Рокоссовского не было ни слова. Представитель Ставки ограничился замечанием об отсутствии на фронте хорошо налаженной разведки, указывал сроки исправления этой проблемы и извещал о своем намерении немедленно отбыть в Ленинград.
Командующий фронтом был очень рад отделаться "малой кровью" за прегрешения своих подчиненных и с радостью предоставил Рокоссовскому транспортник и истребительное прикрытие. В воздухе над Ладогой постоянно барражировали немецкие и финские самолеты, и подобная мера была необходима.
Ленинград в отличие от Волхова встретил Рокоссовского ясной погодой. Самолет представителя Ставки удачно миновал водные просторы Ладоги и благополучно приземлился на аэродроме. Там генерала уже ждала присланная из Смольного машина, но быстро добраться до штаба фронта Рокоссовскому не удалось. Едва он въехал в город, как начался мощный артобстрел немецких осадных батарей по жилым кварталам Ленинграда.
Выполняя приказ фюрера по уничтожению оплота "большевистской заразы" на Балтике, бравые канониры 18-й армии методично и планомерно разрушали дома мирных горожан. Используя в качестве ориентира высокий купол Исаакиевского собора, немецкие батареи целенаправленно вели огонь по городским постройкам, стремясь сломить волю осажденных ленинградцев. Желая если не принудить их к бунту против властей, то хотя бы сократить численность потенциальных защитников города.
Приученный к регулярным обстрелам и бомбежкам со стороны противника, при первых разрывах снарядов шофер привычно загнал автомобиль в один из городских дворов и проводил высоких гостей в ближайшее бомбоубежище.
Появление военных не вызвало большого интереса среди посеревших и осунувшихся от блокады ленинградцев. Для них это было привычным явлением. Сколько их перебывало в убежищах, находясь в кратковременном отпуске, когда расстояние от передовой до тыла измерялось сотнями метров и длинной кварталов, трудно было сказать. На них уже не смотрели с надеждой на скорое освобождение от блокады. Военные стали защитниками, делавшими свой привычный труд, равно как те, кто стоял у станков на заводах или трудился в больницах и госпиталях города.
Единственная кто обратил внимание на Рокоссовского и его спутников, была маленькая девочка, смело подошедшая к нему, невзирая на грозный вид генеральского ординарца Божичко. Блокада наложила и на её облик свой губительный отпечаток, и генералу было трудно определить, сколько девочке лет. Возможно, ей было пять, шесть, а то и все семь лет. В условиях постоянного голода дети плохо растут.
Единственное, что осталось неподвластным страшным лишениям блокады, был её голос. Он был звонок как колокольчик, по-детски открытый, доверчивый и когда девочка заговорила, Рокоссовский сразу вспомнил свою дочь. Так разительно были похожи их голоса или ему казалось, что похожи. После долгого пребывания на переднем крае, где смерть постоянно смотрит тебе в глаза, встреча с маленьким ребенком всегда рождает воспоминания о недавнем прошлом.
- Дяденька военный, а вы немцев прогоните? - спросил ребенок, с интересом разглядывая сидящего у стены Рокоссовского. Из всех военных она выбрала именно его, безошибочно определив по его лицу доброго человека.
- Прогоним. Обязательно, прогоним девочка - без малейшей задержки пообещал он и как бы в подтверждении сказанный слов ободряюще улыбнулся.
- А вы когда немцев прогоните, скоро? - обрадовано, сказала девочка, подошла и встала рядом с генералом.
- Надеюсь, что скоро - ответил Рокоссовский и тут же перевел разговор со столь щекотливой для всех ленинградцев темы на другое направление. - А как тебя зовут, девочка?
- Таня - важно ответила девочка. - Мне шесть лет.
- А, где ты живешь, Таня?- Рокоссовский задал самые банальные вопросы, что обычно задают в беседе с ребенком и получил ответы, от которых у него кровь застыла в жилах.
- Живу я здесь, а раньше жила на Лиговке, пока наш дом бомбой не разбомбило и мы сюда перешли. Потому что от дома ничего не осталась, одна воронка.