Звенья цепи

струйка мыльной воды лилась на пол. Она долго в раздумье молчала, затем произнесла глухим чужим голосом:
– Верю, девонька. Верю… Я ведь в крещении раба Божья Елена, – она похлопала по плечу. – Встань, голубушка.
Светлана поднялась в корыте, и бабка стала мыть ей ноги, живот. Обмывала со всех сторон, споласкивая теплой чистой водой.
– Меня Паисий в церковь не пускает, боится, что я прихожан смущать буду. А мне много и не надо. Пройду мимо, на купола и кресты, на голубка витого взгляну, вот и все. Бог, он ведь всегда с нами. Кто-то принимает его, кто-то нет. Некоторые борются, что-то себе доказать пытаются. Глупые, никчемные люди. Не понимают, что Господь это и есть благо. Все каких-то выгод, власти, счастья ищут. И я такая была…
– Ой, Власьевна, расскажите! – Светлана стояла чистая, нагая, будто светящаяся изнутри.
– Давай воду выплеснем за порог. И еще раз омыть тебя надо.
Они вдвоем доволокли корыто до входной двери. Открыли и разом опрокинули. Вода с шипением полилась с высокого крыльца. Вернулись в горницу, и бабка опять налила кипятка. Чуть разбавила студеной водой из колодца, и девушка вновь погрузилась в эту своеобразную ванну. Ведунья вспенила воду, взяла мягкую губку. Подлила чего-то черного, пахнущего скипидаром и дегтем.
– Так вот, красавица! И я молодой была. Страсти бурлили нешуточные, устали не знала ни в работе, ни в любви. Делала, что хотела, парней с ума взглядом одним сводила, у ног валялись, все мои желания исполнить рады были. Слава обо мне нехорошая шла. Мы не здесь, в другом большом селе жили. Да только сделать ничего не могли. Я всех, кто мне нравился, кого хотела, брала без спроса и всякого сопротивления. Упивалась могуществом, силою своею колдовской. И мать и бабушка предупреждали, что не кончится это добром. Батюшка образумить пытался, вожжами в сарае отхлестал. А только не слушалась я, не принимала близко опасения родных.
И тогда замуж выдать меня решили. Нашли парня видного, из семьи богатой. Родители его до революции прииск золотой держали. Потом в Маньчжурию с атаманом Семеновым бежали. А тот здесь за кладами спрятанными присматривал, с оказией в Китай вывезти хотел. Только не глянулся он мне, не желала я мест родных покидать. И погулять хотелось, уж больно сладостно это было – на чувствах играть. Пока не случилась из-за меня поножовщина страшная. Трое калеками остались, двоих на кладбище снесли. Я в город подалась, гнева людского испугалась. Там на фабрике швеей-мотористкой трудилась, в общежитии жила. От поклонников отбоя не было, да только уже не так и радовало это. Взрослее стала, осмотрительней. Сама не заметила, как влюбилась в военного одного, представителя наркомата обороны. Николаем звали. Он у нас на фабрике в длительной командировке был. Крупный такой, высокий. Как только не старалась привлечь к себе! Все будто о стену каменную. А я так и взбесилась будто. «Все равно моим будет!» – сама себе поклялась. Всю силу свою на кон положила, душу измочалила, помощи у духа нечистого просила. Сдался Николай, не устоял.
Какая у нас страсть была! Он с ума сходил, я просто таяла в его руках. Такие острые, яркие чувства мало кому доступные. А мы просто купались в них, готовы были неделями не вылезать из постели. Все это подогревалось снадобьями заветными, да ягодой приворотной. Он ничего не знал. Ласковый, будто теленочек, жаркий.
Когда закончилась его командировка, уехал он служить на границу. Признался, что у него жена и двое детей. Но я-то знала, что никуда он от меня не денется. Писал мне письма заказные, длинные. Встречи желал долгожданной. Вскоре вернулся к нам в город, и все закрутилось по-прежнему. Но мне этого было мало. Поставила ему условие жесткое – или я выхожу за него замуж, или… Он пропал, и вскоре прислал телеграмму. Звал к себе в Белоруссию в военный городок. С женой развелся, детей бросил. Все ради меня.
А мне видение было. Нельзя за него замуж выходить, несчастлива буду. Да только сама не могла без него жить, без ласки его, без глаз ясно-голубых, без рук нежных и чутких. Бросилась к нему, ни о чем думать не желала, всем жертвовать готовая была, лишь бы всегда рядом быть.
Поженились с ним, и стала я женой командира. Весь гарнизон на свадьбе гулял, я будто королева на балу. Офицеры глаз не сводят, начальники на танец в очередь выстраиваются. Да только не смотрю ни на кого. Вот он мой Коленька ненаглядный, любовь единственная, неповторимая. Счастлива была до самого края.
А годы шли. Мне уже за тридцать далеко, а детей все нет. И стала я духа о ребеночке просить, мужа зельем особенным поить. Через полгода понесла, почуяла в чреве жизнь зарождающуюся. Радость великая была, ждали мальчика пригожего, синеглазого.
Тут война началась, бомбежки страшные. Николай со своим гарнизоном одними из первых бой приняли. Нас, гражданское население, эвакуировали. Где поездом, а где и пешком шли, пробирались на восток. А немец наступает, следом танки идут, мотоциклисты. В лесах прятались, ягодами, грибами да травами питались, к своим в тыл пробирались. Вышли к Витебску, там эшелон с ранеными на восток шел. Я к начальнику поезда, возьмите мол. А живот уже большой, заметный. Взяли меня санитаркой за ранеными глядеть, воду греть, бинты стирать, да перевязки делать. Вот тут я и развернулась. Пока ехали с задержками, три недели до Новосибирска добирались, я многих на ноги поставила. На перегонах долго, по несколько суток стояли. Так я в поле травы собирала, в лесах коренья полезные выкапывала, в ступке сухие стебли толкла. Начальник мне благодарность выразил, сокрушался, что оставить не может.
Наконец приехали на конечную станцию, всех по госпиталям развезли. А я в село к родителям отправилась. Отец да бабушка умерли к тому времени, мама одна осталась. Детей, кроме меня больше не было. Как увидела мой живот, в крик: что ты наделала, кого миру явить вздумала? Объяснила, что не будет нормальным ребенок, что урод в лоне материнском обретается. Я в слезы, не верю, что от Коленьки моего ребенок ненормальный родится.
Вскоре похоронка на него пришла. Погиб смертью храбрых, защищая отечество. Взвыла я белугой, от горя на стену лезла, с жаром в постель слегла. Так тяжко, так горестно душа сокрушалась! Тут срок рожать подходит, а я в бреду мечусь горячечном, света белого не вижу. Мама роды принимала, двенадцать часов не хотело выходить чадо. Я от боли изошлась вся, кричала страшно, смерть призывала от мучений меня избавить.
Да только кончилось