Синяя Борода, или Художница и Чернокнижник (СИ)

— Это единственная правда, которую я могу вам сказать.
— Пожалуйста… — шепнула Аделаида умоляюще.
— Вы не находите, что ваше поведение несколько неуместно, мадемуазель? Устраивать сцены еще до того, как на вас успели жениться…
— Вы совершенно правы. У меня больше нет никаких прав вас допрашивать. Прошу прощения за мою… эм, импульсивность — сказала Аделаида спокойным, хоть и несколько надтреснутым голосом.
Он поймал ее за руку у двери.
— Подождите, я оденусь, я должен вас провести.
— Не утруждайте себя, вы ничего мне не должны.
— Мне не нравится ваш тон. Я надеюсь, вы не собираетесь отменить наше соглашение?
— Я надеюсь, вы не думаете, что мне настолько обрыдла моя жизнь, чтобы стать вашей женой?
— А жизнь ваших близких? Как насчет нее?
— Что?
— Признаться, я слышал имя вашего отца и раннее… Правда другое имя, не то, под которым он скрывается сейчас… Знаете, его до сих пор не забыли некоторые высокопоставленные особы и до сих пор за его голову значится награда… Эти господа будут очень рады…
Свеча расплылась перед глазами, дыхание замерло, Аделаида схватилась за спинку кровати, чтобы не упасть.
— Даже сейчас… даже только что… я считала вас способным на что угодно, только не на такую подлость… — пробормотала она, когда тишина трескающейся в свече лучины стала невыносимой.
— Вероятно, вы не настолько хорошо понимаете в людях, как воображали, и это послужит вам хорошим уроком. Отучит доверять.
— Не-еет… Вам я никогда не доверяла — скрипуче усмехнулась Адель.
— Да?
— Не думайте, что вы меня слишком испугали — сказала она, изрядно кривя душой — Мы спаслись один раз, выживем и теперь.
— О-о нет, от меня еще никто не уходил — даже засмеялся барон — Вы узнали о моих четырех браках, так неужели сплетникам, кроме этого, было нечего обо мне рассказать? Не верю… Я могу отдать вашу семейку герцогу, но это далеко не все, что я могу… Скажите, кто из вашей семьи вам наименее дорог, чтобы я мог взять наименьшую плату за ваш отказ? Отец, ваша благоразумная маменька или кареглазая птичка Бьянка? За чью смерть вас не будет слишком мучить чувство вины?
— Вы этого не сделаете. Существуют же еще в нашем мире законы… И дом наш завтра же освятят, придет священник, Кликуша…
Он тихо смеялся.
— Кликуша ваша — это страшная защита, конечно же! Страшнее только закон…
— Не надейтесь меня запугать!
— О да, я уже понял, вы на редкость бесстрашны. Прийти ночью, в одиночестве, к мужчине, чтобы сообщить ему о своем отказе… — Барон отставил подсвечник и подошел так близко, что Адели в попытке отступить пришлось вжаться в стену. Коснулся пальцами Аделаидиной щеки, губ…
— И часто вы таким образом навещаете знакомых мужчин?
— Да, часто! — дерзко сказала Адель — Как видите, я слишком испорчена, чтобы быть вашей женой!
— То есть, вам уже нечего терять?
Его дыхание касается лица. Его пальцы уже расплетают шнуровку на платье, скользят в вырез корсажа, под нижнюю рубашку, Адель шипит, пытается вырваться, отпихнуть дерзкую руку — все-равно, что биться в железном капкане. Кричать бесполезно, сбегутся местные — позора не оберешься, брыкаться бы, кусаться, но наползает мерзкое, парализующее бессилие загнанной волком овцы, выходит только жалкое:
— Пожалуйста… Я вам верила…
Хватка мгновенно слабнет, Адель бросается к заветной двери, но ее вновь сцапывают. Притягивает к себе так плотно, что она утыкается носом в его голую грудь. От него пахнет кожей, железом и еще чем-то терпким. Держит долго, гладит по голове, перебирает волосы — успокаивает?
— Вы мне нужны. Я не могу вас отпустить. Простите.
— Зачем вам я? Почему именно я?
— Вы похожи на ту, кого я давно ищу. И я вас удержу любой ценой. Не заставляйте меня делать вам больно. Вам и вашей семье. Я это умею.
— Почему они умерли?
— Просто будьте хорошей женой и с вами ничего не случится. Верность и послушность — вот все, что я прошу.
— Выпустите меня!
— Не надо бояться. Ничего не случится. Вы ведь будете верной женой?
Да, мрачно подумала Аделаида, буду очень верно раз в год приносить на вашу могилку цветы и ставить за упокой свечечку в церкви. Но только одну, чтобы ни в коем случае лишнего гроша на вас не потратить.
— Пойдемте, вам пора домой. Завтра у вас очень важный день и вы должны выглядеть самой красивой, а для этого надо хорошенько выспаться.
* * *
Бьянка долго не хотела просыпаться, но Аделаиде очень нужно было чье-то общество. Лежать в своей комнате и молча пялиться в потолок, ожидая рассвета, оказалось невыносимо.
— Ну поговори со мной, ну поговори, не смей спать!
— Почему ты улыбаешься? Даже мне грустно, — сказала сестра.
— Это нервное…
— Как ты думаешь, что будет завтра? Мне страшно. Я думаю, это будет огромный скандал…
— Давай оставим завтрашнее завтру. Давай поговорим о чем-нибудь…, например… О чем ты мечтаешь? Ты бы хотела куда-нибудь отсюда уехать? Путешествовать?
— Да, пожалуй, но только чтобы потом обязательно вернуться… Знаешь, может это нехорошо, но я рада, что ты останешься с нами…
— Тебе нравится Валентин? — торопливо спросила Аделаида, спеша переменить тему.
Бьянка смутилась. Спрятала лицо в подушку.
— Не знаю… Зачем ты опрашиваешь… Я. Когда его не было, я много о нем думала… А, когда он приехал, я обрадовалась… Но стала думать меньше… Он сказал, я стала еще красивее, чем он помнил, а я так смутилась, что не нашлась, что ответить… Он ужасно милый, правда?
— Да, он хороший мальчик. И это, наверное, важнее всех других достоинств…
— А разве существуют еще какие-то достоинства? — поддернула сестра.
Нет ты права. Если человек нехороший, ум и шарм превращаются в опасное качество… — печально сказала Адель. — Но иногда я все-таки думаю, ты слишком красива для Валентина. Ему не птичка нужна, а лошадка. Серенькая, работящая…
— Зачем ты так… Он тоже красивый… Красота — это ведь не главное. Он умный, начитанный, во всем понимает… А, папа часто говорит, что я глупая, и Энни говорила, что я очень легкомысленная, "поверхностная", как она сказала… и что у меня нет никаких талантов, это папа тоже говорил, я слышала…
Аделаида схватила ее руку, больно сжала:
— Не смей так говорить! Да кто сказал… Доброта — это тоже великий талант! И он мало у кого есть! У той же Энни его нет, хоть она и прикидывается очень благонравной! И какой дурак сказал, что красота — не главное?! Что за удовольствие было б жить на свете, если б в нем не было красоты! Мы б все издохли от тоски! Не верь им никому! Кто бы этого не сказал! Поклянись мне! Поклянись мне здоровьем наших родителей, что ты никому не позволишь обесценить себя, унизить себя, что ты всегда будешь помнить, что у тебя есть таланты! И будешь требовать к ним уважения! Клянись!
— Ну что ты…
— Вот! И теперь всегда помни — ты поклялась нашими родителями! Так что соблюдай.
Некоторое время они лежали молча.
— А знаешь, — вдруг засмеялась Аделаида. — В душе ты, наверное, больше художник, чем я. Ведь говорят, что художники видят мир по-другому… Меня часто обвиняют, что я слишком много фантазирую… Но ведь на самом деле — это ты. Ты видишь мир ярче и людей лучшими, чем я. Я никогда не боялась темноты, а ты в коряге могла увидеть чудовище, дерева какого-то испугаться… Валентин для тебя красивый и умный. Тебе и Нил нравился, я знаю, не спорь! Ты умеешь видеть в людях что-то хорошее, великое даже, а я.
С каждым годом жизни знакомые мне люди кажутся все смешнее, все жальче… я и над собой смеюсь. Мне говорят — умен, а я вижу в человеке глупость. Говорят — смиренность, а я вижу — безвыходность. Доброта — а я вижу боязнь дать сдачи. Набожность… Бьянка, я боюсь, что больше не считаю веру… чем-то хорошим. Не плохим, нет, просто… Есть в ней что-то от беспомощности… Верить и плохой человек может. Верить, что уж он-то кругом прав, а все вокруг сволочи и гореть им в адском огне… Нет, я и хорошее в людях вижу, ты не думай… Хорошее — но не великое. Не знаю… Чего-то такого… Смелости, гордости жить с верой в себя только, ничего не прося и не перед кем не ползал на коленях…