Игра с незнакомцем. Сборник рассказов

Однако жизнь творила свои безобразия. «Ну, ты погляди, что делают! – возмущалась у экрана телевизора мать. – Просто ужас какой-то!». – «А ты новости не смотри, чтобы не нервничать, – советовал отец. – Гляди свою «Барбару».
Вскоре расстраиваться пришлось и по другому поводу. Началось все с малого. Как-то вечером мать сказала, что прошлой ночью никак не могла уснуть. Скрип ей какой-то мешал. (Она протяжно зевнула.) Резкий такой скрип, неприятный. Так что только каким-то чудом она забылась далеко за полночь и теперь вот ходит целый день как вареная.
А перед сном, когда Паша собирался почитать, она вошла к нему в комнату и спросила: «Слышишь?» «Что?» – не сообразил он. «Опять» скрипит». Она вздохнула. «Не пойму, где это. Как будто скребется кто-то. И чего людям не спится? Дня им что ли мало!» Она ушла, переваливаясь на больных ногах (отец уже слегка похрапывал за стеной), а Паша прислушался. Кажется, ничего особенного. Привычная относительная тишина пятиэтажного дома ночью, когда все спят и только с улицы доносится то приглушенный звук спешащего в депо троллейбуса, то легкое постукиванье женских каблучков; но эти звуки вряд ли могли беспокоить, они были известны. И вдруг услышал: довольно отчетливо, действительно резко, как будто скрип и даже стук одновременно. Потом еще и еще. Шаги. Какая-то возня… В самом деле, услышать это ночью было неприятно. Паша поднял глаза к потолку, решив, что шум исходит от соседей сверху, но большой уверенности в этом у него не было. Неясна была и природа звуков. Не так нагло и открыто, как при вечном ремонте, но несравненно подлее. Стук-скрип и скрип-стук. Читать Паша уже не мог, весь превратившись в слух, и как заснул, не помнил.
Зато утро выдалось как в казарме, разве что только «подъем!» в ухо ему не крикнули. Скрип-стук и вот уже сна нет. Сразу глаза открыты. На часах ровно шесть, а вставать ему в семь. Час еще провалялся Паша в кровати, слушая однообразные стуки и скрипы и гадая, у кого бы это могло быть. Разумеется, впустую, не выспавшись как следует.
Рабочий день прошел словно в каком-то забытьи. Загородившись кульманом, Паша вяло читал, сопротивляясь зевотным позывам, пока едва не рухнул в темный провал сна. Спас его неожиданно дернувшийся поплавок, периодически разводящий тревожные круги по унылой поверхности отдела. «Люди, слыхали? Нас всех в скором времени изжить отсюда собираются!» – «Ну что ж, Татьяна Ивановна, давно пора!» – весело заметил ей пожилой конструктор в широких подтяжках. Он уже год как был на пенсии и не унывал ни при каких обстоятельствах.
К вечеру Паша подошел с некоторым напряжением и даже волнением: повторится ли? Поневоле к чему-то прислушивался сквозь шум работавшего телевизора. Старался не смотреть на зевавшую мать и потолки. И хотя прежнюю гармонию сменило несколько нервное ожидание, взялся все же за книгу. Надо было за что-то ухватиться руками, вот и ухватился. Как за спасательный круг. Уже лежа в постели, услышал вдруг, как застучало его сердце, чему он очень даже удивился. Неужели паника? Но, кажется, тихо. Значит, все?.. Куда там! Продолжай слушать дальше. Звук, вдруг обретший размеры, плотный и несомненно враждебный. Какой-то другой стук – тайный, природу, происхождение которого не знаешь и не можешь понять, откуда он взялся. Раскалывающий тишину, и не только тишину, но и твою голову, как спелый арбуз, с хрустом, с проникновением в мозг, в котором теперь, кажется, звуки эти поселились навсегда и исходят они теперь именно оттуда. Словно в твоей голове кто-то без спроса открыл отделение фирмы по производству резких звуков для населения. По просьбе трудящихся, наверное.
О нормальном сне теперь, конечно, не могло быть и речи. Спал Паша мало и оттого раздражался. Раздражался еще и из-за матери, которая привязала его к этим звукам своим неосторожным замечанием. Думал: вот если бы узнал, что это и, главное, от кого исходит, так и успокоился бы, наверное. Но сделать это было сложно. Квартира была крайняя, торцовая, дом – панельный, слышимость – отличная, так что скрипеть и постукивать по ночам могли и с первого этажа, и с последнего, и от соседей слева.
Так пришла зима. Пашин отдел сократили ровно на треть, среди прочих исчез и веселый пенсионер в широких подтяжках, но синий поплавок еще трепыхался. Про Пашу словно забыли, а он никому и не мешал. Был тих и мрачен. Прятался в полудреме. Домой не спешил. А непонятные звуки, когда оставался в квартире, стал слышать и днем. Наглые, беспардонные. Стены были просто насыщены ими. И он вдруг почему-то с ужасом подумал, что они, должно быть, всегда и были, да только он их раньше не слышал по какой-то причине. И тут все неожиданно выяснилось. «Это у соседей под нами», – сообщила Паше мать, хотя он ее не просил об этом и даже был недоволен, когда она сказала это именно ему, почему-то признавая в нем такого же пострадавшего, как и она. «Что там они делают, ума не приложу. И почему ночью?» «Не только ночью», —хотел добавить он, но промолчал, вымученной улыбкой показывая, что его эти пустячные заботы нисколько не интересуют. Теперь он знал где, но так и не знал почему, а это задевало еще больше и даже распаляло до крайности. Как всякий образованный человек, Паша, конечно же, предполагал, что соседи это зло, но ведь не настолько же!
Этажом ниже жил затрапезный мужик лет пятидесяти. Звали его Толиком. Работал он грузчиком в соседнем гастрономе. Конечно же, выпивал. Летом часто выходил во двор в белой майке и мешковатых брюках, садился на лавочку у подъезда и молчал, упершись руками в колени. При этом не шумел, вел себя смирно и ни к кому не приставал. Изредка, так только, забавы ради собирал вокруг себя стайку голубей, изображая вытянутой вперед рукой щепоть семечек. Энергично шевеля пальцами, приманивал их, будто рассыпал вокруг себя что-то; когда же тупые голуби подходили достаточно близко, он с силой топал ногами и, гогоча, разгонял их. Заканчивалось все тем, что беспрерывно раскачиваясь, он падал на землю и затихал. Сердобольные старушки, примостившиеся напротив, говорили ему с участием: «Что разлегся? Иди домой, а то Нинка придет и ругать будет». Нинка – его жена. Она и, правда, приходила, начинала его отчитывать, даже пыталась поднять, но у нее ничего не получалось, и тогда она отступалась, раздраженно говоря: «Ну и лежи здесь, черт пьяный, пока милиция не заберет!» Толик приходил в себя ближе к ночи; шатаясь, он пробирался домой. Несколько раз Паше приходилось быть свидетелем подобных сцен и каждый раз он брезгливо проходил мимо.
Теперь он знал, кого ненавидеть. И мать еще добавляла: «Как ночь, так их раздирает там прямо на части!» Оказалось, что там, кроме Толика и Нинки, живут еще ее старая больная мать, не выходившая на улицу, и их дети, девочка лет десяти и парень, ему уже лет двадцать, наверное. «Только что-то давно я его не видела, в армии, должно быть», – продолжала рассказывать мать и спрашивала у отца: «А ты слышишь?» Он с раздражением отшвыривал неизвестно откуда взявшуюся в доме газету и говорил: «Я, слава богу, ничего не слышу и слышать не хочу!»
А, может быть, это старая больная мать? – решил вдруг Паша. Лежит старушка одна, сучит в темноте ногами, мается… Ну да, скрипит и стучит днями и ночами, никак не успокоится. Разве в это поверишь? Но какую-то причину надо было все же найти. Читать он уже не мог. Строчки резко подпрыгивали, и текст превращался в бессмыслицу. Паша брал перед сном плейер и надевал наушники. Визбор пел со скрипом, французы еще и постукивали. Так и забывался в тревожном сне, затыкая уши ватой. И снилось ему, что он на манер скалолаза ползет по стене и чутко прикладывает большое, почему-то красное, увеличивающееся прямо на глазах ухо к стене, исследуя каждый сантиметр насыщенной загадочными шорохами поверхности. И видел себя – медленно поворачивающего голову ленивца с воспаленными глазами, смешными ушами и сумкой, жующего что-то. Потом плыл в лодке по ночному озеру, лунная гладь которого провожала гребца в дальний путь. Только что скрипели уключины. Теперь весла кверху. Плавное скольжение. Свешивается рука за борт, падает голова, ухо отлипает от подушки, и Паша просыпается. За окном идет снег, в ушах вата, на обоях видны следы чьих-то когтей.