Fatal amour. Искупление и покаяние (СИ)

Вернувшись в столовую, где её ожидала мать, Марья Филипповна присела на стул и отпила глоток совершенно остывшего чая из своей чашки.
— Что ты ответила ему? — не сдержала любопытства Елена Андреевна.
— Сказала, что выйду за него, но через год, — отвечала Марья.
— Маша, помилуй. К чему тебе этот год?
— Я хочу знать, что он любит меня, — с громким стуком поставила чашку на блюдце Марья.
— Он не повторит своего предложения через год, — с уверенностью заметила Елена Андреевна. — Перегорит. Страсть недолговечна.
— Пускай, — вздохнула Марья. — Лучше так. Я сказала, что на следующей седмице поеду в Петербург. Надобно сказать Милке, чтобы начинала багаж паковать, — поднялась со стула mademoiselle Ракитина.
— Вот и правильно, поезжай, — одобрила решение дочери Елена Андреевна. — За год много воды утечёт.
  
Глава 26
 
Седмица минула с того дня, как Ефимовский приезжал в Полесье. Марье даже стало казаться, что того визита и вовсе не было, и всё ей привиделось, как сон, что растаял поутру, как и не бывало. Не было более случайных встреч, несмотря на то, что в храм она ездила едва ли не каждый день, надеясь свидеться с ним, он не написал ей ни строчки письма, в памяти осталась лишь холодная улыбка да слова: "Увидимся через год".
О, как сожалела она о том глупом условии, что поставила ему. Слова вырвались сами собой, а всё от того, что думала, что разлука длиною в год видится ему столь же невыносимой, как и ей, и он тотчас признается в своих чувствах, но по всему выходило, что ошиблась, и не было вовсе никаких чувств, а ежели и была страсть, то она оказалась не столь сильна, чтобы Андрей стал её отговаривать от сей глупой затеи.
Но слово было сказано, стало быть, надобно было ехать, хоть и не лежала душа к столичному сезону. Более всего Марья не желала ехать в столицу в компании маменьки, зная, что Елена Андреевна попытается использовать пребывание в столице с наибольшей выгодой, а, стало быть, вновь закружит круговерть балов и светских раутов, возобновятся старые знакомства, завяжутся новые, но более всего Марья Филипповна опасалась, что слухи о прошлогоднем скандале, что не успели толком разгуляться по светским гостиным по причине её отъезда, вновь станут передаваться из уст в уста, коли она всё же объявится в Петербурге.
Седмица уж прошла, как уложили багаж, но Марья всё тянула время, нынче поутру она отговорилась тем, что стоило дождаться снега, а уж когда зимник устоится, тогда и пускаться в дальнюю дорогу. Поездка откладывалась, и вынужденное ожидание плохо сказывалось на mademoiselle Ракитиной. Всё валилось из рук, не было желания ни читать, ни заниматься рукоделием. Желая развеяться, Марья Филипповна собралась в соседнее Калитино.
Василия Андреевича в усадьбе не оказалось. По словам Ольги Прокопьевны, дядька подался в Первопрестольную по делам, а оттуда на следующей седмице собирался в Петербург. Марье пришла мысль, что она могла бы поехать в столицу с Калитиным, и тогда Елене Андреевне не было нужды сопровождать её. По возвращению домой, девушка поспешила поделиться своими соображениями с матерью, напомнив той, что маленькая Лиза, в случае отъезда бабки, оставалась на попечение прислуги, то бишь без должного присмотра. Madame Ракитина с доводами дочери согласилась и скрепя сердце отпустила её в Москву. Выезд назначили на пятницу.
В четверг, словно по заказу пошёл первый снег. Он шёл весь день и всю ночь, укрыв землю пушистыми мягкими сугробами, украсив голые ветки парковых деревьев дивным тонким кружевом, что продержалось совсем недолго и облетело, как только поднялся довольно сильный ветер, и ударил крепкий морозец. На следующий день крупные пушистые хлопья превратились в мелкую колючую порошу, что сыпала и сыпала за окном. К полудню снег прекратился, и хоть небо всё также хмурилось, Марье показалось, что уже можно выезжать, не опасаясь, что метель застанет в дороге.
Прокопыч, запрягая крытый возок, ворчал, что надобно бы ещё день другой обождать, дабы быть уверенным, что непогода более не разгуляется, но Марья, опасаясь не застать дядьку в Москве, велела выносить багаж. Большой сундук закрепили на задке крытого возка, пару шляпных коробок разместили под сидениями.
Взбудораженная предстоящей поездкой, Марья торопливо простилась с матерью и вышла на крыльцо.
— Уж коли ехать, барышня, так пора в путь, — ворчливо заметил Прокопыч, помогая ей забраться внутрь возка. — Дай Бог засветло до Москвы добраться, да чтобы метель не разгулялась по дороге.
— Не будет уже снега, — возразила Марья, укутываясь в меховую полость.
— Как знать, — покачал головой возница, закрывая дверцу.
Милка, хлюпая носом и утирая рукавом салопа струящиеся по лицу слёзы, устроилась подле барышни. Ей впервой было ехать столь далеко от семьи и привычной жизни в усадьбе. Поездка в Петербург её пугала, а потому горничная уж второй день кряду потихоньку лила слёзы, когда думала, что барышня того не замечает. Забравшись на облучок, Прокопыч взмахнул кнутом, и сытая холёная тройка резво взяла с места. Весело зазвенели бубенчики под дугой коренного, привратник поторопился распахнуть ворота, выпуская на заснеженный простор запряжённых в возок лошадей.
Минуло чуть более двух часов, и позади остался Можайск. Смеркалось, когда вновь пошёл мелкий, но колючий и частый снег. Разыгравшаяся пурга вынудила замедлить ход. Вскоре тройка и вовсе остановилась. Пряча покрасневшее от мороза лицо в большом воротнике тулупа, Прокопыч слез с облучка и заглянул в возок.
— Сбились кажись, барышня, — перекрикивая свист ветра, доложил возница. — Надобно пристанища на ночь поискать. Впереди развилка, авось усадьба какая будет.
— Поезжай, — стуча зубами, отозвалась Марья.
— Не зги не видно, — посетовал Прокопыч.
Тройка вновь медленно тронулась, сворачивая с заснеженного тракта на узкую дорогу, ведущую через лес неведомо куда.
— Так и замёрзнуть до смерти недолго, — захныкала маленькая горничная.
— Дура! Типун тебе на язык, — зло оборвала её причитания Марья, поджимая озябшие пальцы в сафьяновых сапожках.
За свистом холодного ветра не было слышно даже звона бубенцов. Всё вокруг тонуло в белёсой мгле. Сколько не силилась девушка разглядеть хоть что-нибудь за почти замёрзшим оконцем, но ничего кроме снежных вихрей не представало её взгляду. Почти вслепую Прокопыч направлял лошадей, надеясь, что чутьё не подведёт, и он не собьётся с дороги, не увязнет в мягких рыхлых сугробах тяжело гружённый возок.
Путники почти упёрлись в кованные чугунные ворота. Заслышав ржание уставших лошадей, из сторожки выбрался привратник и, подняв повыше фонарь, вгляделся в нежданных гостей.
— Мил человек, — слез с облучка Прокопыч, — хозяева твои дома будут?
— Дома барин, — отозвался сторож. — Чьих будете?
— Заплутали мы. Метель окаянная с дороги сбила. Барышня моя, Марья Филипповна, в Москву едет, да вот заблудились.
Поставив на пороге сторожки фонарь, привратник, что-то бормоча себе под нос, открыл ворота, впуская тройку на территорию усадьбы.
— Чья усадьба-то? — поинтересовался Прокопыч, понукая лошадей.
— Так графа Ефимовского. Веденское это, — отвечал сторож, закрывая ворота за въехавшим возком.
Марья выглянула в замёрзшее оконце. Сквозь ледяные узоры да метель просматривались слабо освещённые окна первого этажа большого дома.
— Где мы? — осведомилась она, вложив оледеневшие пальцы в широкую ладонь возницы.
— У жениха вашего, Марья Филипповна. Ефимовских это владения будут. Веденское, — крякнул Прокопыч.
— Хорошо, что Андрея Петровича здесь нет, — вздохнула девушка, пригибая голову под порывами ветра.
— Так сторож сказал, что барин нынче дома будут, — тихо заметил возница.
Марья услышала и остановилась, поставив ногу на широкую, занесённую снегом мраморную ступень крыльца. Ей не следовало просить приюта в доме холостого мужчины, даже ежели этот самый мужчина десять дней назад просил её руки. Навстречу ей уже спускался лакей, дабы помочь подняться по лестнице, чтобы барышня не поскользнулась на гладких, запорошённых ступенях.