А завтра — весь мир! (ЛП)

Каждый год примерно с конца июля на пристань прибывали железнодорожные вагоны, и золотой поток пшеницы из обширных земельных пространств венгерской пусты  [5] заполнял трюмы ожидающих судов. К августу гавань была так забита судами, что можно было пересечь её, не намочив ноги.
И это не образное выражение. Однажды по затее Макса Гаусса мы попытались, и проделали весь путь за пять минут, хотя это и означало, что кое-где пришлось с риском для жизни перескочить с одного бушприта на другой, кое-где переползти с реи на рею, по палубе одного британского парохода за нами погнался боцман, размахивая кочергой и клянясь, что вырвет у нас, молодых нахальных петушков, кишки и намотает на кочергу.
Потом, примерно в ноябре, поток зерна иссякает и его место занимают другие предметы венгерского экспорта. День за днём мы наблюдали, как они карабкаются вверх по сходням кораблей, пришвартованных в гавани Рива Сапари — оборванные, тощие, нередко с босыми грязными ногами, на плечах узлы с убогими пожитками — излишки сельского населения великой Венгрии.
В то время Венгрия представляла собой огромный музей феодализма под открытым небом, а её безземельные труженики были более угнетенными и бесправными, чем чёрные рабы на плантациях Миссисипи. Эмигранты часто не думали о том, куда отправляются — Бразилия, Канада или Мадагаскар, всё равно, лишь бы подальше от убогих и перенаселённых деревень дворянской Венгрии. Наиболее сознательные венгерские магнаты (или, по крайней мере, так говорили наши однокурсники-венгры) даже сами организовывали эмигрантские агентства, чтобы освободить свои имения от излишков человеческого скота.
Первые семь месяцев обучения в Морской академии мы изучали основы морского дела. Весной 1901 года, когда худшая часть сезона боры осталась позади, начались первые парусные учения в открытом море. Мы лавировали, разворачивались и носились взад-вперёд по бухте Квартеноло на восьмиметровом корабельном катере с двумя люггерными парусами, дрожа от холодных брызг под ветром с гор Велебит.
Кроме того, мы изучали основы кораблестроения на местных верфях и потели в пропитанном нефтью и паром душном машинном отделении, пока машиненмайстер посвящал нас в тайны клапанных тяг и выхлопных коробок.
Потом, в мае, когда установилась погода, мы отправились в путешествие, которого большинство ожидало с огромным нетерпением и долгое время готовилось к нему — первое плавание в открытом море. На время этой тренировки, десятидневного похода в Квартеноло, нашим кораблём стал бриг «Галатея», на борту которого мы уже отрабатывали навыки обращения с парусами.
Его уже подготовили к новому сезону, и следующие шесть месяцев бригу предстояло провести (как и каждое лето в последние три десятилетия) приняв на борт около сорока кадетов и их инструкторов для обучения навыкам мореходства на настоящем корабле в открытом море. Утром десятого мая, в восемь склянок, мы с матросскими вещмешками на плечах прошли строем по брусчатке причала Валерия и погрузились на «Галатею».
У подножия трапа я на мгновение остановился, глядя вверх, на возвышающиеся мачты с парусами, распущенными в ожидании ветра, который наполнит их в море. Теперь у меня уже имелись капитальные теоретические знания, например, как поднять парус и управиться с ним, причаливая в тихой гавани.
Но что будет в открытом море? Правильно ли я выбрал профессию? Я как будто стоял на краю высокого трамплина, пытаясь решиться на прыжок. Вопрос, наконец, решил громкий окрик сзади:
— Пошевеливайся, Прохазка! Хватит мечтать о капустных полях, богемский олух, тащись на борт!
Ботинок старшины подтолкнул меня вверх по трапу — в новую жизнь, в незнакомую, покачивающуюся, воняющую смолой деревянную скорлупку, которой отныне предстояло стать моим миром. Через час набережная Фиуме осталась за кормой, буксир тащил нас прочь, чтобы поймать ветер в стороне от Монте-Маджоре.
К тому времени, как я с ним познакомился, бриг «Галатея» был уже старым — построенный в венецианском Арсенале в 1845 году, он, несмотря на возраст, сохранил прекрасные мореходные качества. «Галатея», безусловно, была выдающимся кораблём — водоизмещение всего сто восемьдесят пять тонн и примерно двадцать метров от носа до кормы. Но правильные, совершенные обводы и обилие парусов делали её потрясающе быстрой и способной круто держаться к ветру, даже теперь, когда уже начинал сказываться возраст — крошились болты, швы давали течь.
На военных парусниках огромное количество времени и усилий посвящалось надраиванию и покраске. Не только для того, чтобы занять экипаж, но и потому, что деревянные корабли с пеньковой оснасткой легко гнили и требовали для поддержания на плаву не меньше внимания, чем скрипки Страдивари.
В основном оно заключалось в постоянном утомительном натирании и надраивании всего и вся (в итоге изнашивающем корабль), что было наглядно продемонстрировано около шести утра через пару дней после того, как мы вышли из Фиуме. Я, толком не проснувшись, стоя на коленях, возил туда-сюда огромным куском песчаника, начищая свой участок квартердека.
Внезапно раздался треск — и я в недоумении уже смотрю в здоровенную дыру, где только что исчез песчаник. Я окончательно продрал насквозь тонкий слой палубных досок, и камень провалился вниз, чуть не задев старшину, который тут же бросился на палубу и орал на меня несколько минут, решив, что я пытался совершить на него покушение.
В тот же день я оказался на работах в подпалубном помещении — сдирал по указанию плотника старую краску с бортовой обшивки. Наслоение краски было таким толстым, что лезвие погружалось в него на палец, не касаясь деревянной поверхности.
Для своих размеров «Галатея» несла огромное количество парусов — восемь прямых парусов на двух мачтах плюс два кливера и стаксель на фок-мачте и два стакселя и большую бизань на грот-мачте. Кроме того, восемь лиселей на лисель-спиртах нижних рей при слабом ветре. Поскольку отсутствовал хоть какой-то иной движитель, вся эта кипа действительно требовалась, ибо летние ветра на Адриатике невероятно слабые.
Первые пять дней мы распустили все паруса, включая свои носовые платки, и постоянно находились на палубе, подравнивая реи, чтобы уловить хоть малейшее дуновение ветерка, морщинившего восхитительно сапфировую морскую гладь. Иногда мы скользили вперед со скоростью в пару узлов, но чаще просто дрейфовали с обвисшими парусами. А вокруг резвились дельфины, как будто насмехаясь над нашим бессилием.
Прошла уже половина срока плаванья, а мы все еще крутились вокруг островов — Луссин, Черзо и Паго, взирая на пустынные каменистые склоны, обращенные к материку и сдувающей всё зимней боре, и на серо-зеленые сосновые леса с редкими вкраплениями кипариса на берегах, обращенных к морю и защищенных от ветров с суши.
И только на шестой день после выхода из Фиуме поднялся юго-западный ветер и мы наконец смогли насладиться настоящим плаванием в открытом море к западу от острова Луссин, скользя под полными парусами. Нос брига поднимался и опадал, поднимался и опадал, рассекая пенящуюся кобальтовую воду. Тогда я решил, что все-таки мне такая жизнь по душе.
Рабочий день длился невероятно долго: с пяти тридцати и до девятнадцати тридцати, не считая самих вахт. Гамаки висели на единственной и перенаселенной главной палубе — шумной и неспокойной из-за постоянной смены вахт — или (если кому-то уж так повезло) в трюме, где, несмотря на темноту и спертый воздух, имелось хоть какое-то подобие покоя.
Пища была самая простая: на завтрак — пол-литра чёрного кофе и цвибак (корабельные галеты), в обед — айнтопф, картошка и солонина из одного котла, сваренные в камбузе на полубаке. Ужин, которому жители Далмации отдавали предпочтение, состоял из сардин в масле и кислого вина, казавшегося нам, кадетам, отвратительным, хотя инструкторы пили его с удовольствием.
Еда в Морской академии была довольно спартанской, но, по крайней мере, мы ели за столами с безупречно свернутыми салфетками, бокалами и серебряными столовыми приборами. Здесь же — складные ножи и жирные пальцы, сидели вплотную, плечом к плечу за узкими обеденными столами — точнее сказать, обеденными досками, подвешенным к низким бимсам. На борту находилось тридцать восемь кадетов: тридцать четыре из набора 1900 года и четыре курсом постарше в качестве старшин палубной команды, а кроме того — три офицера и человек восемь инструкторов.