Дорога перемен
– Ложись поспи, мама, – говорит Ребекка, сидя рядом со мной на небольшом диванчике. – Я тревожусь за тебя.
Хильда отводит мою дочь в спальню, и со своего места мне видно, как Ребекка ныряет под одеяло и облегченно вздыхает, словно человек, коснувшийся натруженными ногами приятной прохлады. Хильда продолжает стоять на пороге спальни, пока Ребекка не засыпает, а потом отходит, и я могу любоваться профилем дочери, искусно подсвеченным серебристым лунным светом.
10
Джоли
Милая Джейн!
Помнишь, когда мне было четыре, а тебе восемь, мама с папой повели нас в цирк? Папа купил нам маленькие фонарики с красными лучиками, чтобы мы могли ими размахивать, когда выйдут клоуны, и кучу арахиса! Скорлупки мы запихивали в карманы. Мы видели дрессировщицу, которая засовывала голову в пасть тигру, и акробата, который нырял в маленькую корзину, прыгая откуда-то с высоты, – я подумал, что там, возможно, и находятся небеса. Мы видели загорелых лилипутов, которые перепрыгивали друг через друга, катапультируясь с обычных детских качелей, вроде тех, что стояли у нас на заднем дворе, и мама нам строго-настрого запретила повторять подобные фокусы дома. Мама хваталась за папину руку, когда акробаты делали самые сложные прыжки, раскачиваясь на серебристой трапеции и зависая всего на мгновение в воздухе, как брачующиеся птицы, а потом перехватывали трапеции и разлетались в разные стороны. Я пропустил трюк, потому что был занят тем, что смотрел на мамину руку: как ее пальцы переплетались с папиными, словно им там и было настоящее место, и ее обручальное кольцо переливалось всеми известными мне цветами.
Потом наступил антракт – так они называют это в цирке? – и какой-то мужчина в зеленом пиджаке стал бродить между нашими рядами, вглядываясь в детские лица. Неожиданно передо мной появилась женщина, которая кричала «Том! Том!» и показывала на меня пальцем. Она наклонилась и сказала маме, что еще никогда не видела такого очаровательного малыша. А мама ответила, что поэтому и назвала меня Джоли, от французского «жоли» – «красивый», как будто мама вообразила себя француженкой. А потом подошел тот мужчина в зеленом пиджаке и присел на корточки. Он спросил: «Парень, хочешь покататься на слоне?» Мама ответила, что ты моя сестра и мы друг без друга никуда. Циркачи бросили на нас быстрый оценивающий взгляд и согласились: «Хорошо, но мальчик будет сидеть впереди». Нас отвели за кулисы (в цирке это как-то по-другому называется?), и мы стали с хрустом давить ногами арахисовую скорлупу, пока какая-то вся в блестках женщина не подняла нас друг за другом и не велела садиться на слона.
Шеба (так звали слона) двигался по частям, по четвертинам. Правая передняя нога, правая задняя, левая передняя, левая задняя. Шкура на ощупь напоминала гладкий картон, а волоски, торчащие из-под седла, щекотали мне ноги. Когда мы вышли на арену, я сидел перед тобой. Вспыхнули софиты и громкий голос – я подумал, что этот человек и есть Бог, – объявил наши имена и сказал, сколько нам лет. Перед глазами рябила публика. Я пытался найти среди нее маму и папу. Ты крепко обхватила меня руками и сказала, что не хочешь, чтобы я упал.
Если ты читаешь это письмо, значит, уже добралась до Гила Бенд, и я уверен, что нашла там вкусную еду и пристойное место для ночлега. Когда выйдешь из здания почты, справа увидишь аптеку. Хозяина зовут Джо. Узнай у него, как добраться до шоссе 17. Поедешь к Большому каньону. Ты обязательно должна там побывать. Скажи Джо, что ты от меня, и он укажет тебе дорогу.
Ехать туда восемь часов. То же самое: найдешь ночлег, а утром отправляйся на почту – ближайшую к северной части каньона. Там тебя будет ждать письмо с указаниями, куда ехать дальше.
О цирке: нас фотографировали верхом на слоне, но ты об этом не знала. Снимок, где моя голова скрывает бóльшую часть твоего лица, стал в следующем году афишей для братьев Ринглинг. Афиша пришла по почте, когда ты была в школе, меня забрали из садика пораньше. Мама показала мне ее и хотела повесить в моей спальне на стену. «Мой красавчик», – повторяла она. Я не разрешил ей. Я не хотел видеть твои руки, обхватившие меня за талию, но скрытое в тени лицо. В итоге мама выбросила афишу. Или сказала, что выбросила. Усадила меня и сказала, что моя красота дарована свыше и мне следует к этому привыкнуть. Я откровенно ответил, что не понимаю ее. Меня посадили впереди из-за моей внешности? Разве они не видят, что настоящая красавица – это Джейн?
Люблю тебя и Ребекку,
11
Ребекка
29 июля 1990 года
Раковина света открылась и захлопнулась в нескольких сантиметрах от моего лица, взорвавшись сиянием и звуками умирающих животных. «Что случилось, – спрашиваю я, – что случилось?» Иногда мне кажется, что мир стал черно-белым, а временами на меня находит и не отпускает, и не хочет отпускать, как бы я ни кричала и ни молила.
Я видела, как перерезает пополам людей – плоть отделяется от плоти, как у сломанных кукол, и то, что было раньше горизонтом, рушится, и мир, который я считала мягким и ярко-голубым, оказывается жестоким и пронизанным болью.
Неужели вы не понимаете, что я видела конец света, видела, как земля с небом поменялись местами? Я узнала, откуда берутся демоны, уже в три с половиной года. И этот груз был настолько велик, что я верила, что у меня разорвется голова.
В довершение ко всему девятый ряд пролетел, словно планер в ночи, в нескольких сантиметрах, и поверх его покореженного края я смотрела, как взрываются бриллиантовыми фейерверками иллюминаторы, и помимо воли расплакалась.
Доносится звук, который издают безмолвные погибшие, – я узнала его много лет спустя в вечерних новостях. Их голосовые связки уже не работают, поэтому вместо голосов слышно дрожание воздуха, которое наскакивает и отражается от стены молчания, – это голос ужаса в вакууме.
Несколько дней я чувствовала, что у меня на груди лежит леопард. Я вдыхала спертый воздух, который он выдыхал. Он царапал мне подбородок и целовал в шею. Когда он переваливался, мои ребра тоже двигались.
– Она приходит в себя, – первое, что я слышу за долгое время.
Я открываю глаза и вижу все в следующем порядке: маму, папу, крошечную комнату в мансарде в Большом доме. Я крепко зажмуриваюсь. Что-то не так: я ожидала, что очнусь в доме в Сан-Диего. Я совершенно забыла о Массачусетсе.
Я пытаюсь сесть, но леопард рычит и вонзает в меня когти.
– Что с ней? – спрашивает папа. – Джейн, помоги ей. Что с ней?
Мама кладет мне на лоб холодные полотенца, но совершенно не замечает этого чудовища.
– Неужели ты его не видишь? – спрашиваю я, но из горла вырывается только шепот.
Я захлебываюсь. Начинаю кашлять и отхаркиваю мокроту, еще и еще. Папа вкладывает мне в ладонь салфетку. Мама плачет. Никто из них не понимает, что, как только леопард спрыгнет, со мной все будет в порядке.
– Мы поедем домой, – говорит отец. – Мы скоро уедем отсюда.
Одежда отца совсем не подходит для этой фермы – его вообще тут быть не должно. Я ищу мамино лицо, чтобы получить ответ.
– Оливер, оставь нас на минутку.
– Мы должны пережить это вместе, – настаивает отец.
Мама кладет руку ему на плечо – круто смотрится, как орхидея на сеновале.
– Пожалуйста.
Сеновал.
– Признайтесь… – Я пытаюсь сесть. – Хадли умер?
Мама с папой переглядываются, и отец молча выходит из комнаты.
– Да, – отвечает мама. Ее глаза наполняются слезами. – Ребекка, мне очень жаль. – Она ложится на стеганное сердечками одеяло. Прячет лицо у меня на животе, на груди у этого леопарда. – Мне очень жаль. – Животное встает, потягивается и исчезает.