Сентиментальные рассказы (СИ)

Опять повисло молчание. Марина осторожно подышала открытым ртом, встала, с трудом сказала: «Пойду опять покурю», — и вышла из купе, тихонько прикрыв за собой дверь. В тамбуре она попыталась закурить, сломала одну сигарету, другая расползлась у нее в мокрых от слез пальцах… А потом она просто стояла, уткнувшись лбом в ледяное окно в двери, а стекло вздрагивало, отталкивало ее на каждом стыке рельсов, согревалось от ее лба и опять замерзало от зимней ночи, и уже не было сил плакать, а она все плакала, размазывая по лицу косметику, вытирая слезы и сопли эксклюзивным шелковым шарфом, триста баксов, между прочим, стирке не подлежит, шарф погиб, его было жалко, и от этого она плакала тоже, и еще от того плакала, что ехала не к матери, а в командировку, кому она нужна, эта командировка, никто ее не ждет, и ее возвращения из этой никому не нужной командировки тоже никто не ждет, и мать ее не ждет, никогда мать ее не ждала, она всегда мешала матери, единственная дочь, а все равно мешала… В доме всегда были конфеты, целыми коробками, коробки приносили какие-то дядьки, и мать совала конфеты Марине и говорила: «Пойди погуляй. Или к подружкам сходи, что ли». У Марины не было подружек, родители девочек не разрешали своим дочкам дружить с ней. И Марина сидела на лестничной площадке этажом выше, ждала, когда уйдет дядька, и ела конфеты из коробки. С тех пор она возненавидела сладкое.
  
Миллион алых роз
 
Ни с того ни с сего вдруг позвонил Поляков. Наталья даже не сразу его узнала. Поляков за все эти годы звонил ей раза три, последний раз — лет пять назад, и исключительно по делу: ему нужна была помощь в его каком-то очередном безумном проекте. Но она тогда отказалась принимать участие в этой затее, попыталась в доступной форме донести до Полякова свое мнение о его безбашенности вообще и о данном проекте в частности, Поляков сказал, что обиделся, и с тех пор не звонил. А тут вдруг позвонил, причем — никаких упоминаний о новых проектах. Странно.
— Тебе чего надо-то, Володь? — нетерпеливо спросила Наталья, прерывая бормотанье Полякова на тему «как здоровье, как жизнь, как работа». — Предупреждаю сразу: в твоих авантюрах я участвовать не буду.
— Да нет, ты что! — неубедительно возмутился Поляков. — Я же просто так, по дружбе… Просто фотографии разбирал, много чего нашел из юности. Ты помнишь, как я тебя фотографировал?
— Ну, фотографировал, — осторожно сказала Наталья. — Но у меня ни одной фотографии не осталось. При переездах все делись куда-то.
— Вот! — почему-то обрадовался Поляков. — А у меня много. Хочешь, принесу?
— Зачем? — удивилась Наталья. — Я фотографии не собираю. Странный ты какой-то. Лучше сразу скажи, чего ты хочешь, и я тебе скажу, почему я этого не хочу.
— Все-таки какая ты язва, — грустно сказал Поляков. — Я повидаться хотел. Ведь сто лет не виделись. Фотографии вот тоже… Типа подарок… А жизнь идет, мы не становимся моложе, да и здоровье уже не то…
— Эй, ты чего? — Наталья даже затревожилась. — Болеешь, что ли? Что случилось-то?
— Да много чего случилось, — уклончиво ответил Поляков. — Но это при встрече лучше бы. Так я к тебе забегу, да? Буквально на минуточку.
У Натальи не было столько свободных минуточек, чтобы случайных гостей принимать, но ее насторожили слова про жизнь и про здоровье, так что после минутного раздумья она сказала, что ждет Полякова в субботу вечером. На торжественный прием пусть не рассчитывает, но пирожков она нажарит. Поляков обрадовался и пообещал принести чего-нибудь вкусненького.
В субботу он пришел, обвешанный своими страхолюдными камерами, кажется, даже теми же, пятнадцатилетней давности, с потертым кофром в одной руке и с пакетом, набитым всякой едой, — в другой. Там были какие-то нарезки, банка маслин, кусок копченой колбасы, кусок дорогого сыра, коробка шоколадных конфет и тортик в прозрачном саркофаге. Зря она пирожки жарила. Хотя нет, не зря: вон как он на пирожки набросился. Как будто только за ними сюда и пришел.
— Ну, — не выдержала Наталья. — Что молчишь-то? Что у тебя случилось? Да оторвись ты! Успеешь доесть. А не успеешь — я тебе с собой заверну.
— Вкусно, — невнятно сказал Поляков, проглотил кусок и с невинными глазами объяснил: — Соскучился просто. Фотографии нашел, я ж говорил. Юность вспомнил. Золотое время было, да?
— Сейчас выгоню, — пообещала Наталья.
— Да я серьезно! — оскорблено вскинулся Поляков. — Просто зашел, думал, ты рада будешь. Пару снимков сделаю, а?
— Ну, делай, — равнодушно согласилась Наталья. — Чокнулся ты на этих фотографиях. Кому оно надо?
— Мне! — Поляков обрадовался, вскочил и побежал в прихожую за своим кофром.
Наталья у плиты, Наталья у компьютера, Наталья с книгой, Наталья с чашкой, с вязаньем, с пустыми руками… Поляков радостно бегал вокруг нее, включал свет, выключал свет, отдергивал шторы, задергивал шторы, садился на пол, вставал на табурет. Это было утомительно, но недолго. Решив, что нащелкал достаточно, Поляков быстренько собрался и ушел. Наталья пожала плечами и убрала все, что он принес, в холодильник.
И забыла о нем.
Через неделю он опять позвонил. Сказал, что сейчас заедет, на минуточку, просто фотографии отдать. Даже разрешения не спрашивал, просто поставил в известность. Наталья рассердилась, хотела сказать, что ей некогда, но он уже бросил трубку. Ладно, если зависнет больше, чем на минуту, она его просто выгонит. И никаких пирожков. И даже чаем не будет поить. Но переодеться все-таки надо, в таком халате показываться никому нельзя, даже Полякову.
Через пять минут требовательно заверещал домофон, она раздраженно ткнула в кнопку, открывая дверь подъезда, потом отрыла дверь квартиры и встала на пороге: но пасаран. Может, Поляков поймет хотя бы такой прозрачный намек.
Двери лифта раздвинулись. Наталья приготовилась увидеть Полякова и уже открыла рот, чтобы с порога сказать все, что она думает о его неожиданных визитах. Но Полякова не увидела, а увидела розы. Огромная охапка темно-красных роз с трудом протискивалась из лифта — двери были слишком узкие для такой невероятной охапки. Наконец розы протиснулись и, обрадовавшись свободе, растопырились в разные стороны, заняв вообще чуть ли не половину лестничной площадки. Вот интересно, какой торжественный случай требует такого количества роз? Наверное, у кого-нибудь юбилей. Сто лет, не меньше. На каждый год — по розочке.
— Володь, где ты там? — нетерпеливо крикнула она. — Мне некогда, я же предупреждала!
— Сейчас, сейчас, — откликнулся Поляков со стороны лифта. — Мы уже пришли, мы уже вот они…
Он вынырнул из-за розовой охапки, обогнул ее, заспешил к Наталье, льстиво улыбаясь и отводя глаза. В этот раз на нем не висели камеры, и кофра в руках не было. Был один пакет. Из пакета выглядывала бутылка шампанского. Подошел, стал совать пакет Наталье, она машинально взяла и растерянно спросила:
— Что происходит?
— Да мы случайно встретились, ей-богу! — горячо сказал Поляков. — Ты не подумай чего, для меня это тоже сюрприз! Я правда на минутку! Николаич, иди сюда! Сейчас меня крайним назначат. Оно мне надо? Разбирайтесь сами, я побежал, мне некогда…
Он действительно повернулся и шустро поскакал вниз по лестнице. Охапка роз двинулась прямо на Наталью. Она невольно отступила. Розы отодвинулись в сторону, открывая сияющую физиономию.
— Привет! А вот и я!
— Привет, — сухо сказала Наталья. — Я вижу, что это ты. Не очень-то изменился.
— А ты совсем не изменилась, Натали. Ну, пустишь в дом?
— Зачем?..
Но он не слушал, шагнул вперед, выставил свои розы, как таран, пошел на нее. Она отступила. Стояла в прихожей, с неприязнью наблюдая, как этот розовый сноп с трудом протискивается в дверь, цепляясь за косяки. Пролез, опять растопырился, заняв всю прихожую.
— Это тебе! — торжественно сказал Анатолий. — Твои любимые розы! Миллион, миллион, миллион алых роз! Твоя любимая песня. Видишь, я ничего не забыл!