Тени леса

Мне хочется выбежать на улицу и увидеть их воочию. Но я понимаю: не доведет это до добра. Ох, не доведет.
Наверняка многие присутствующие знают о Ловчих Аттерана. Я вижу по вашим блестящим глазам. Для тех же, кому эти слова ни о чём не говорят, пожалуй, поясню.
Существует легенда об Аттеране, предводителе разбойников, когда-то жившем в Ру’аш. Он был необычайно красив. Сама Эйнри отметила его при рождении, и свет ее отражался в его глазах. Чаще всего она следила за ним с небес и точно мать радовалась первому слову, первому шагу. А уж когда он чуть подрос — так и вовсе налюбоваться не могла. Всем был хорош юный Аттеран. Из книг черпал знания новые, в боях с деревенскими мальчишками навыки оттачивал да о матери не забывал. Как и об Эйнри, которой всегда дары подносил, даже когда в карманах ничего не было.
Любила его Светлая Дева. И иногда так сильно хотела увидеть юного Аттерана, хоть издали, что спускалась в Ру’аш. И когда она ступала на землю смертных, Клубок нависал так низко, что шпили церквей могли его задеть.
Эс’алавар («Половину», так называем мы время, которое длится от увядания природы до ее оживания, и наоборот) шли. Никто и не заметил, как милый юноша превратился в алчное чудовище. Даже Эйнри, которая так верила в него, отвернулась и позабыла дорогу в Ру’аш. А черноволосый мальчишка с раскосыми желтыми глазами хотел выкинуть из головы ее образ, когда осознал: не поможет больше Светлая Дева. Да и что она там, наверху, сделает-то? Нет дела Эйнри до смертных, так он думал. И до него — тоже нет.
Рожденный в бедной семье, Аттеран жаждал заполучить то, чего у него никогда не было, и делал всё, чтобы добиться желаемого. Он был не по годам смышленым и обладал нечеловеческой ловкостью. Ходили слухи, что он мог даже незаметно снять венец с головы тоу’руна на глазах его стражи. Люди боялись Аттерана. Боялись и уважали. Некоторые шли за ним, внимали каждому слову, ведь он обещал деньги, славу и самых красивых женщин.
И свои обещания Аттеран держал.
Тех людей он прозвал своими Ловчими. В каждую новую деревню первыми врывались именно они. После них не оставалось ничего, представлявшего хоть какую-то ценность: монеты, украшения, оружие — всё выносили. Забирали и женщин, которые были помоложе да покрасивее. Аттеран оставлял при себе пару, остальные же попадали в руки изголодавшихся Ловчих. Выбор предводителя падал обычно на смуглых, черноволосых и светлоглазых. Похожих на него самого. Похожих на… Эйнри.
Но однажды и этого ему показалось мало. Он возжелал овладеть самой Светлой Девой, а Клубок ее забрать как самое дорогое, что есть в мире.
Не выдержала тогда Эйнри, разгневалась. И отправила она Аттерана в Пак’аш, и навсегда отрезала ему путь наверх. Да только не остановило это предводителя разбойников.
С тех самых пор в ночи, в тишине можно услышать стук копыт. После чего появляются на дороге призрачные всадники, которые несутся вперед и сметают всё на своем пути. Пустеют дома и амбары, пропадают люди. Видит это Светлая Дева Эйнри, но ничего поделать не может. Радует ее лишь одно: времени Ловчим отведено не так много; порой и не попадаются им селения. Так и возвращаются с пустыми руками.
Говорят, исчезнувшие женщины становятся наложницами Аттерана, а мужчины — его новыми Ловчими. Ведь в отличие от предводителя, остальные имеют возможность выбраться из Пак’аш. И они, преданные своему господину, ищут себе достойную замену.
Улыбаетесь? Я тогда тоже улыбалась. Но недолго.
— Поднимай! Остальных! И в лес! — Гарольд повышает голос и подгоняет в спину.
Мы бежим наверх, стучим ладонями по деревянным стенам, оповещаем о том, что Ловчие здесь, пришли за нами. Никто не отвечает. И знаю я: есть еще люди, только не верят. Да и кто поверит в эти сказки? Скорее подумают, что постояльцы лишнего выпили, скучно им стало в тихом рутт-ан, вот и нашли себе развлечение странное. Много странностей может прийти в нетрезвую голову.
— Эй! — Я дергаю тяжелую дверь и заглядываю в комнату.
На столе догорает фитиль масляной лампы. Небольшую кровать, подобную той, которая досталась нам с Зенки, почти полностью занимает Дио. Здоровяк с трудом умещается на ней. Ему пришлось свесить одну ногу, чтобы та не затекла, а лицо прикрыть тканью. Свет явно мешал уснуть. А подле Торре, у самого окна, устроилась рыжая девочка. Из-за нехватки места ей пришлось прижаться к пещерному, положить голову ему на грудь. И не страшно ей ночевать с такой громадиной? Да если Дио повернуться захочет, он раздавит и не заметит даже.
— Дио! Дио! Чтоб ты…
— Красотка! — Торре вскакивает, и Сатори, не успев понять, что происходит, сползает с него на жесткую кровать. Она вскидывает руку, дает понять: с ней всё в порядке.
— Хватай девочку, и через окно — в лес. Нет времени объяснять! Живо!
Когда я забегаю к себе, слышу звук бьющегося стекла. Послушался меня пещерный, не стал в словах сомневаться.
Зенки не спит. Переворачивается с боку на бок, руки за голову закидывает, но что-то продолжает беспокоить. Не то выглядывающий из-за туч Клубок, не то собственные мысли, не то лошадиное ржание, которое становится всё ближе.
Стискиваю зубы. Осматриваюсь в поисках того, что может помочь выбраться. Но комната пуста. Здесь есть лишь стол, а с ним я не управлюсь, кровать, мой тихий спутник и моя же сумка с одеждой. Бросаюсь к ней, роюсь в вещах, попутно ругая Зенки за его бесполезность.
Наконец достаю легкую накидку и наматываю на кулак. Я не люблю портить свои вещи, как не люблю портить себя. Но у меня попросту нет выхода.
Не говорю ничего. Накрываю Зенки и несколько раз бью по стеклу. Сперва — слабо: мне страшно, что осколки вопьются в руку. Но когда вновь слышу ржание, понимаю, что конечность, пусть и израненная, пугает меня куда меньше, чем Ловчие, которые могут забрать меня в Пак’аш. Еще один удар, не глядя. Вжимаю голову в плечи, кусаю губы. И кажется, вечность проходит прежде, чем окно поддается, и его обломки, зазвенев, падают вниз, на землю.
Я хватаю сумку, убираю в нее накидку и выбрасываю наружу, а сама ставлю ногу на подоконник.
— Пора, малыш. — Легонько пихаю Зенки, а затем стаскиваю с него покрывало. — Прыгай за мной.
— Что случилось? — Он смахивает осколки и, дернувшись, прижимает ладонь к губам. Порезался, видать.
— Мы не заплатили за комнату! — нервно отшучиваюсь и повышаю голос: — Прыгай!
На мгновенье перестаю дышать. Что-то стучит в висках, в горле, а от порыва холодного ветра начинают слезиться глаза. Мне страшно. Поэтому я не чувствую сырую почву под ногами, когда приземляюсь, не чувствую жесткую траву, когда бегу прочь, забыв про вещи, про Зенки. Про все. И лишь когда оказываюсь достаточно далеко — настолько, что не вижу за деревьями руттан, — падаю на колени, сминаю пальцами стебли цветов, опускаю голову и смеюсь. У меня дрожат губы, руки отказываются слушаться, а голова становится такой легкой, будто еще немного, — и свалюсь в обморок.
— Ишет! — до моих ушей доносится голос Зенки.
Не отзываюсь, пытаюсь отдышаться, но вместо этого вновь захожусь смехом. И наконец падаю. Заваливаюсь на бок, затем — на спину. Прижимаю грязные ладони к лицу, мотаю головой. А когда убираю, то понимаю, что я всё еще здесь, в Ру’аш. Что над моей головой — чернеющее полотно, а на нём, там, где небо тучами не затянуто, сверкая и перемигиваясь, танцуют дети Эйнри.
— Ты в порядке?
Зенки опускается рядом. Я тут же хватаю его за руку и прижимаю ее, такую теплую, к щеке. Он настоящий. Такой же, как земля под моими лопатками, и как падающие на лоб капли. Кажется, начинается дождь.
— Да, — шепчу в ответ. — Мы живы, Зенки. Живы.
Я не двигаюсь с места. Я слушаю. Звон бьющейся посуды, который звучит в отдалении, ржание лошадей. И голоса. Кричат так громко, что хочется зажать уши. Но у меня нет на это сил. Я откидываю голову назад, подставляю лицо каплям. Они холодные. И так приятно шумят, когда ударяются о густую листву, а затем соскальзывают и продолжают свое стремительное падение. Будь всё иначе, я прокляла бы этот дождь. Но я улыбаюсь.