Диана де Пуатье

Крепийский мир оценивали неоднозначно. Его результат заключался единственно в том, что враг, который уже расположился лагерем у ворот Парижа, отступил, и этой проигранной войне пришел конец. Поэтому Франциска часто хвалили за то, что он так быстро согласился на его заключение — до того, как император узнал, что англичане вошли в Булонь. Но если бы удалось выполнить все условия этого договора, это абсолютно точно привело бы к печальным последствиям.
Дофин понял, что его принесли в жертву младшему брату. Его сторонники загорелись праведным гневом и, согласно новому капризу судьбы, внезапно превратились в защитников национальных интересов. С другой стороны, окружение герцога Орлеанского и госпожи д'Этамп отныне все свои чаяния возлагало на императора. Ситуация изменилась с точностью до наоборот. И на этот раз речь шла не только об интригах и клевете.
Королева, герцог Орлеанский, большая часть придворных, в числе которых были восемьдесят дам, сопроводили Карла Пятого до Брюсселя. Госпожа д'Этамп также была там и в путешествии находилась на тех же носилках, что и королева!
В докладе Бернардо Наваджеро 91 венецианскому дожу значилось, что Франциск якобы дал герцогу поразительный совет:
 
«Я решил препоручить Вас императору в качестве сына и в качестве подданного. Почитайте его, как отца, и повинуйтесь ему, как своему господину».
 
Аннибал Гаро, очевидец, написал герцогу Пармы: «Император и королева Мария (королева Венгрии, правительница Нидерландов) ехали к ней (Элеоноре) навстречу целый день. Когда они встретились, развернулась действительно любопытная церемония с целованием этих дам: мне это взаправду напомнило сцену похищения сабинянок. Не только сеньоры, но и обычные люди взяли себе по одной, первыми — испанцы и неаполитанцы… Появился скакавший на лошади во весь опор герцог Оттавио, 92 который задержался в Брюсселе, чтобы подготовить состязания. Он спрыгнул с лошади, и Его Императорское Величество, милостиво, что обратило на себя внимание, приказал ему приблизиться к носилкам королевы… Герцог поцеловал руку королевы, и, когда он вновь садился в седло, император вновь позвал его со словами: «А теперь идите и поцелуйте руку госпожи д'Этамп», которая сидела с другой стороны носилок. И герцог, как настоящий француз, сделав больше, чем ему было приказано, поцеловал ее в губы».
Во время этих пышных празднеств в честь образования этих непредвиденных дружеских связей у вдовы Великого Сенешаля состоялся таинственный военный совет. Вместе с дофином и его любовницей там находились герцог де Гиз, его сын, граф д'Омаль, а также два Бурбона, Вандом и Энгиен, чье присутствие было более чем неожиданным. Какие чаяния, какие расчеты подтолкнули их на то, чтобы сменить лагерь? Вероятно, обычная досада на то, что плоды победы при Черисоле так и не были использованы.
Заговорщики лихорадочно пытались найти способ воспрепятствовать выполнению договора. До этого они провели консультацию с легистами. Результатом стало решение о торжественном протесте против нарушения неотъемлемых прав короны (на старинные владения Карла Смелого) и против отдачи провинций, которые к тому же не находились в распоряжении короля. Этот практически повстанческий акт был в абсолютной тайне подписан дофином 12 декабря 1544 года в Фонтенбло, а затем передан под охрану двоих нотариусов. Вандом и Энгиен поставили свои подписи в качестве свидетелей, Гизы, испугавшись в последний момент, воздержались.
Карл Пятый, как всегда прекрасно осведомленный, был в курсе дела. Двадцать седьмого января 1545 года он написал своему послу Сен-Морису очень любопытное письмо, которое якобы предназначалось для того, чтобы успокоить Генриха, но на самом деле должно было подлить масла в огонь: «Мы не хотели бы, — отметил император в заключение, — обсуждать ничего, что было бы неприятно упомянутому дофину, и особенно то, что касается его брата, господина герцога Орлеанского». 93
Парламент Тулузы также заявил протест, причем более открыто. Разразилась серьезнейшая ссора между Франциском и его сыном. Генрих, к которому, безусловно, было обращено множество увещеваний, осмелился упрекнуть Его Величество. В конце своей речи он сказал, что один лишь Монморанси смог бы уладить дела государства. Король ответил, «что желал бы оставаться повелителем до самой своей смерти без того, чтобы кому бы то ни было могло прийти в голову противоречить ему в словах или поступках».
Дофин отказался после этого случая показываться на заседаниях Секретного совета, «принимая во внимание, — написал он, — что дела идут плохо, в конце концов всю вину переложат на меня». Такие решимость и энергичность никогда не были ему свойственны. Ни у кого не возникло сомнений относительно источника, из которого он мог их почерпнуть.
— Доверьтесь мне, — не так давно сказала Диана Франциску.
Этим доверием она воспользовалась для того, чтобы за десять лет создать настоящий нравственный разлад между отцом и сыном. Король мог бы прогнать ее со двора. Он не осмелился этого сделать. 94 Государство стонало под бременем налогов, распространялась смута, раздуваемая ветром Реформации. Открытый бунт дофина повлек бы за собой неисчислимые потери, и Франциск благоразумно решил не подвергать страну подобному риску.
Женщина преуспела в том, что не удалось Бурбону и Кальвину, Парламенту, Сорбонне и финансистам: она безнаказанно противоречила улыбчивому деспоту, «под чьей рукой» до сих пор «все склонялось». 95
  
Вот и умер этот повеса!
 
Диана не была бы женщиной, если бы ей никогда не приходилось испытывать на себе последствия своих ошибок. Отосланный в Шантильи коннетабль пользовался все таким же дружеским расположением дофина, но при этом чувствовал, что его влияние на помыслы госпожи де Брезе уменьшается. Все, чего он таким образом лишался, Гизы стремились аккуратно подобрать. Предусмотрительная Диана не могла обойтись без союзников. Наблюдая возвышение лотарингцев, она начинала размышлять о том, что лучше было опереться на этих популярных в народе принцев, победоносных полководцев, прелатов, мало помалу превратившихся в глав французской Церкви, обладателей несметного состояния, чем на старого изгнанного пса.
Карлу Лотарингскому, двадцатилетнему архиепископу Реймса, удалось добиться ее расположения и даже очаровать ее. Не было никого привлекательней этого молодого, бодрого, красноречивого, остроумного прелата, милое лицо которого невозможно было забыть.
 
«У него был развитый лоб, хотя его смуглое яркое лицо было скорее удлиненным; то задумчивый, то смеющийся взгляд; он был высок, строен и пропорционально сложен, он обладал мощным и мягким голосом, исходящим изо рта, в котором виднелись короткие, ровные и сжатые зубы; всё это говорило о его превосходстве». 96
 
Нельзя даже было себе представить, какие жестокость, гордыня, амбициозность и двойственность скрывались за столь приятной внешностью. Диана не устояла перед ней.
Младший брат успешно расточал свой шарм, а старший, граф д'Омаль, пользовался героическими средствами. Отец учил его, что «люди его положения не должны чувствовать ран, наоборот, они должны уметь получать удовольствие от построения своей репутации на руинах собственного тела». Омаль вспомнил об этом близ Булони, где ему пронзили голову копьем. Его посчитали мертвым. Поставив ногу ему на лицо, с помощью щипцов Амбруаз Паре вытащил кусок стали из раны, затем спас его.
Король осыпал милостями того, кого отныне стали называть Меченым. Безусловно, ему не слишком нравилось наблюдать за тем, как увеличивается мощь этого воинственного племени. Встретив в Фонтенбло герцога Клода в окружении шестерых его сыновей, таких же величественных, как и он сам, король вскричал: