Ключ от башни

Где-то вдали закричала чайка. В конце улицы, по которой я неторопливо брел, оказалось кафе, на вид не слишком оживленное, и я решил позавтракать там. Выбрал столик в душноватом зале и заказал чашку шоколада с круассаном. Из-за плеча у меня доносилось странно приятное пощелкивание мраморных шариков, перелетающих от препятствия к препятствию на наклонной плоскости игорного автомата. Я открыл путеводитель и начал читать о Сен-Мало.
 На северо-западной стороне французского восьмиугольника на полпути между мысом Фрэель и мысом Груэн залив Сен-Мало образует часть того побережья Ла-Манша, которое с начала века носит название Изумрудного берега и которое между Эрки и Гранвилем изгибается в бухту Мон-Сен-Мишель. Иными словами, с востока на запад эти берега отличаются особым разнообразием пейзажей. На восток от Канкаля до устья Селюна простираются обширные плоские пространства бухты Мон-Сен-Мишель — отвоеванные у моря польдеры — и песчаные косы, от которых в некоторых местах море при отливе отступает порой более чем на десять километров. 
Я заглянул в оглавление путеводителя, который купил в Оксфорде. Там не оказалось ни фамилии автора, ни каких-либо указаний на то, что это перевод с французского — чем, впрочем, в определенном смысле он никак не был. Я пробежал еще несколько абзацев.
 Стены Сен-Мало образуют классический променад, совершать который каждый уважающий себя житель Сен-Мало (или малоец) вынужден по меньшей мере один раз в день! Таким образом, не торопясь, можно менее чем за час завершить обход всего города, который, кстати, невелик — его периметр не превышает одной морской мили (1852 метра). Обходя Сен-Мало таким образом, можно лучше оценить и его размеры, и архитектуру. Стены образуют высокую галерею над пляжами и бухтой, и оттуда можно следить, особенно в разгар сезона, за парусными регатами и соревнованиями по виндсерфингу. 
Не знаю, то ли поддавшись таким путаным хвалам, то ли вопреки им, но я подумал: а почему бы и нет? Вот возьму и отпраздную первый день моей остановки в Сен-Мало, совершив прославленный классический променад.
Заплатив по счету, я вышел из кафе, держа курс на всепроникающий аромат Атлантического океана. Я прошел по безмолвным улицам той части города, в которой провел ночь, по улицам, где выросли безликие и даже не слишком высокие учрежденческие здания — несомненно, после союзнических бомбардировок, — будто сорняки в травяном бордюре. В старинный обнесенный стеной квартал я проник через ворота, упорно именовавшиеся Новыми, — они, как утверждала табличка, были построены в 1709 году, — пройдя под сводчатой аркой с гербом Сен-Мало и девизом «Semper Fidelis»  [24]. Затем свернул в мощенный булыжником проход, где дверь, наподобие двери средневековой темницы, выходила в сумрачную нишу — именно так, сообщал мой путеводитель, пытались проникнуть в город путники семнадцатого века после наступления комендантского часа. А потом я наконец поднялся на стену, которая змеилась над берегом, точно Великая китайская стена.
Небо испещряли узкие голубые ленты, влекущие за собой, как я надеялся, череду безукоризненно солнечных дней, а галерея уже кишела совершающими променад парочками, нацеливающими камеры и на перламутровый океан, и на Национальный форт в облачках кружащих чаек, и на ведущую к нему сложенную из камней пешеходную дамбу, пересекающую сухое дно при отливе, чтобы в моросящие дни покрываться под ногами грязью, точно линолеум в пригородных прихожих. Прогуливающиеся парочки исчислялись десятками — молодые, пожилые, старые (последние чаще оказывались английскими) в пластиковых плащах, вспыхивающих огнем в бледном солнечном свете. Имелись и семьи всех мыслимых национальностей — их дети радостно бежали вперед, пока не пугались, что вот-вот окажутся далеко вне орбиты своих родителей. Я с извращенным удовольствием следил, как такие дети вдруг останавливались точно вкопанные и тревожно вытягивали шеи, стараясь заглянуть за грузные фигуры незнакомых людей, пока наконец с восторгом не обнаруживали в море чужих лиц те — такие знакомые и привычные. Тут были группы прибывших в экскурсионных автобусах немцев, и швейцарцев, и японцев — даже компания вездесущих черных африканцев, от которых мне никак не удается отделаться до конца. Когда на энном этапе этого chemin de ronde  [25]меня окружили их мужественные черные лица и слепяще белые зубы, я почувствовал себя последней неаппетитной белой шоколадкой в коробке среди обычных темно-коричневых.
И вот тут — со всей внезапностью — тот роковой вопрос, который нависал надо мной с момента, когда я покинул отель — а может, когда я покинул Англию, как знать? — наконец вырвался наружу и не позволил больше уклоняться от него. «Что, о Господи, что я делаю тут?» Я тоскливо посмотрел по сторонам. Уйти от этого было некуда: если не считать меня, тут никто не был сам по себе. Или сама по себе. Никто. Один, я был вдвойне один, так как был один в своем одиночестве. Вероятно, я выглядел наиболее угнетающим из всех человеческих типов — тем, кого великое пульсирующее энергией сообщество живых сторонится даже больше, чем любого откровенного мерзавца, — «печальным человеком», кем-то, кого подозревают в том, что «в нем вовсе нет жизни». И вот тут, повторяю, какой бы глупой детской чепухой это ни показалось тем, кто никогда не попадал в подобную ситуацию, — ведь и часа не миновало, как я весело покинул «Апофеоз», — я понял, что больше не могу. Просто не могу больше.
Каким уродливым гротеском была мысль провести неделю одному в Сен-Мало. В Сен-Мало! Да, почему в скучном старом Сен-Мало, во имя всего святого? Почему не в Булони с олухами, которые приезжают туда на денек всласть нахлебаться дешевого красного вина? Почему не в Дьеппе, как Робби Росс и Реджи Тернер в начале века, тешившие себя иллюзией, что они «путешествуют», раз уж переплыли Ла-Манш? Почему не в Остенде, на манер старой девы из пригорода, прокучивающей нежданное наследство? Но ведь даже старые девы путешествуют парами!
Сен-Мало? Да кто даст ломаный грош, кто даст кусок дерьма, кто даст выеденную скорлупу за его «гармоничную и симметричную инженерную архитектуру», как клишированно сообщает мой путеводитель; за его нелепо названный «Белый отель», где провел детство Шатобриан? Кто даст ломаный грош за Шатобриана и его детство? Никто — ни вправду, ни искренне, ни тайно, — ни единая из этих пар, этих семейств, этих компаний, чьи бесцельные кружащие пути я пересекал, зная, да, зная, что все они чувствуют себя такими же неприкаянными, как и я, но им хотя бы есть с кем разделить эту неприкаянность. Некоторых из них я даже ловил в буквальном смысле слова на том, что они украдкой поглядывали на свои часы, будто решая, когда можно будет сложить вещи и отправиться домой, туда, где жизнь имеет цель и направление, пусть даже и не всегда легко распознать, какие именно. А здесь нет никакой цели, никакого направления — ничего, кроме прославленного классического променада, от которого никто из нас не посмел уклониться.
Ну и фарс! О чем я только думал? Какими никчемными и ненужными выглядят все радужные надежды, все старания, влагаемые нами в путешествие — даже в жалкую неделю в Сен-Мало, — когда мы наконец оказываемся перед реальностью! Неужели нам не дано измерить свои глубины, постигнуть себя, пусть не сейчас, но хоть когда-нибудь?
Нет, нет, я не мог больше. Пресные красоты живописности мертвым грузом легли на мои плечи. Я чувствовал, как мои собственные часы крепко цепляются за мое запястье, высасывают из него время, словно пиявки. Я ощущал, что бросаюсь всем в глаза, бросаюсь в глаза своим одиночеством. У меня возникло ощущение, что стоит мне задержаться еще на сутки, даже еще на час в этой забытой богом дыре, и кончится тем, что я завяжу гнусный пустопорожний разговор с какой-нибудь милой пожилой английской парой, которая спокойно шествует по chemin de ronde, никого не трогая. Или — и того хуже — с каким-нибудь жалчайшим одиночкой. Естественно, при условии, что такой отыщется.