Нелюбимый (ЛП)

— Мама, прямо сейчас мне нужна твоя поддержка. Впервые после смерти Джема я чувствую себя… Я не знаю… своего рода взволнованной чем-то. Я чувствую… как будто, у меня есть какое-то направление. Цель. Я обещаю, что буду осторожна, но я должна сделать это. Мне это необходимо.
Моя мама некоторое время молчит, прежде чем спросить:
— Тебе нужны деньги?
— Мне тридцать лет, а ты всё ещё относишься ко мне, как к одиннадцатилетней, — говорю я, улыбаясь Майло, который петляет туда-сюда у моих ног.
— Я люблю тебя, — вздыхает она. — Ты всегда будешь одиннадцатилетней для меня.
— Я тоже тебя люблю.
Мы говорим о последней победе моего отца в турнире по гольфу, и она рассказывает мне о новом парне моего двоюродного брата Бэла. Мы заканчиваем наш разговор, смеясь, чего не случалось очень давно. И когда я кладу телефонную трубку и направляюсь в свою комнату, чтобы начать собираться, то чувствую благодарность.
Я чувствую, что готова.
Глава 2
Кэссиди
Шесть лет
Когда мне было шесть лет, я случайно наткнулся в старом сарае, позади нашего дома на своего отца, расчленяющего енота.
Зверек лежал, распластанный на спине, его лапы были прикреплены гвоздями к деревянному столу. Струйки крови бежали из всех четырёх лап и тихо капали на бетонный пол.
Посмотрев с любопытством прямо внутрь открытой двери сарая, я не издал ни звука, приблизившись к верстаку и наблюдая, как мой отец зачарованно смотрит на мёртвое животное, держа в руках что-то похожее на окровавленный скальпель.
И только когда я был в нескольких дюймах от лица животного, я посмотрел ему в глаза и понял, что на самом деле оно не мёртвое. Его глаза, застывшие в агонии, уставились на меня и моргнули. Я ахнул достаточно громко, чтобы отвлечь отца, который повернулся ко мне, на его лице читалась ярость.
— Выметайся отсюда, Кэссиди! — закричал он на меня. — Убирайся, мальчишка. Я работаю!
Выбегая из сарая, я в спешке упал и быстро поднялся на ноги, мчась по лесу, чтобы вернуться назад в дом, к безопасности моей матери.
— Кэсс! — она поприветствовала меня, в то время как я, смущённый и напуганный, бежал, задыхаясь, к тому месту на заднем дворе, где она стояла, развешивая свежевыстиранное бельё на верёвку.
— От чего ты бежишь, снежный малыш?
«От чего я бегу?»
«От чего-то ужасного», — подумал я, бросаясь к ней, пряча голову в её юбке и обхватывая своими тощими руками её тонкую талию.
Даже в шесть я знал, было что-то ужасное, ужасно неправильное в том, что я только что увидел. Но инстинктивно я знал, что нельзя рассказывать ей о произошедшем. Некоторые секреты, особенно самые тёмные, были слишком чёрными, чтобы их озвучивать, слишком ужасными, чтобы ими делиться.
— Лес, — сказал я, вдыхая сладкую благодать её джинсовой юбки, согретой летним солнцем.
— Ты знаешь, что твой папа уезжает сегодня вечером, верно, дорогой? Не вернётся около месяца, разве ты не знаешь?
Она вздохнула.
— Держись рядом, Кэсс. Не уходи снова. Мы вместе поужинаем. Он захочет попрощаться.
Мой отец был дальнобойщиком. Его обычный маршрут, который он однажды показал мне на карте, начинался оттуда, где мы жили, на севере штата Мэн, вниз по восточному побережью до Флориды и обратно. Это 12000 миль в месяц по 95-му шоссе за три рейса на принадлежавшем ему грузовике.
Это означало, что мы не видели его очень часто. Он был дома два или три дня в месяц, в перерывах между поездками. В остальное время мы с мамой жили одни в нашем фермерском домике на окраине Кристалл-Лейк и проводили лето с моим дедушкой, у которого была хижина на севере в лесу, в тени горы Катадин.
Поэтому я не очень хорошо знал своего отца, хотя мама всегда прихорашивалась, когда он был дома, надевала юбки вместо джинсов, и её волосы были распущены, а не собраны в хвостик.
Чирикая от счастья в течение этих нескольких дней каждый месяц, она говорила, что моему отцу нравится, что его женщина выглядит как женщина, и она была только рада угодить. В течение двух или трёх ночей, когда он был дома, меня не пускали в мамину комнату, но я слышал разные звуки, доносящиеся из-под двери ночью: тихие стоны, вздохи и ритмичный скрип маминой кровати. Мне потребовались годы, чтобы выяснить, что это значит.
К моему восьмому дню рождения, я, вероятно, провёл меньше ста дней с моим отцом. За всю свою жизнь.
Мой восьмой день рождения.
В тот день он оказался дома.
Это был последний день из трёх, прежде чем он должен был снова отправиться в путь.
Также это был день, когда полиция штата Мэн постучала в нашу дверь, чтобы арестовать его.
Глава 3
Бринн
— Бринн! Сюда!
Я поднимаю глаза и вижу, как близняшка Джема, Хоуп, машет мне с места выдачи багажа, пока я спускаюсь по эскалатору в аэропорту Бангора. У неё такие же скулы, как и у Джема, такие же аквамариновые глаза, такие же непослушные светло-золотистые волосы, которые падают ей на плечи солнечными волнами. От её легкой улыбки, так похожей на улыбку её брата, моё сердце сжимается.
Я надеюсь, что приезд сюда не является гигантской ошибкой, которая отбросит меня назад в моём прогрессе на пути к нормальной жизни. Опять же, я размышляю, что живу как отшельница, а компанию мне составляет лишь кот. Осталось не так уж много пространства для отступления.
— Ты здесь, — говорит она с улыбкой.
«Ну, привет».
— Хоуп, — говорю я, шагая от эскалатора в её объятия, — я так рада тебя видеть.
Когда она меня обнимает, у меня слёзы наворачиваются на глаза.
«Бесполезно».
Когда она отодвигается, её улыбка исчезает.
— Ты кожа да кости, Бринн.
Я пожимаю плечами.
— Это диета «мёртвый жених».
Она съёживается, резко отступая от меня, из её губ вырывается шокированный вздох.
«Бл*дь».
— Прости, — говорю я, отчаянно качая головой. — Мне так жаль, Хоуп. Я не знаю, почему я это сказала. Чёрт, прости. Я не гожусь быть среди людей. Боже, Хоуп. Мне очень, очень жаль.
— Всё в порядке, — говорит она, хотя мои бездумные слова полностью стёрли её улыбку. Она глубоко вздыхает. — Нужно забирать какие-нибудь сумки, сданные в багаж?
— Нет.
— Тогда, эм, давай пойдём к машине, да?
Я хочу что-нибудь сказать, чтобы всё стало лучше, в то время как мы молча идём к парковке, но ничто не может вернуть мои необдуманные слова, и кроме того, я не хочу показать те чувства, которые не испытываю. Не с Хоуп.
Джем ушёл. Я знаю это. Я знаю, что он никогда не вернётся. Но иногда моя грусть и мой гнев всё же ощущаются такими же твёрдыми, как лёд, — собственно, вот так я их видела в течение долгого времени. Грусть и гнев — бесконечно широкая, бесконечно толстая морозная оболочка вокруг моего сердца. Иногда я не понимала, как моё сердце продолжало биться. И бывало (сейчас мне стыдно это признать), когда я просто хотела, чтобы оно остановилось.
Но оно продолжало пульсировать жизнью, словно знало, что когда-нибудь лёд растает. И я боюсь и приветствую эти мысли. Полюбить кого-то снова будет для меня таким неизмеримым риском — как я смогу вынести потерю кого-то еще раз? — но жить так до конца своей жизни? В постоянном состоянии горя? Эта единственная мысль намного более невыносима, чем движение вперёд. Потому что это не жизнь. Это едва ли существование. И с тех пор, как опять нашла телефон Джема, я начала задаваться вопросом, возможно ли, что я буду готова начать жить снова.
— Сюда, — говорит Хоуп, указывая на чёрный внедорожник. Она открывает багажник, и я забрасываю туда мой чемодан на колёсиках.
— Хоуп, — говорю я, кладя свою руку на её, когда она закрывает багажник. — Мне действительно жаль.
— Я знаю, — говорит она, наполовину улыбаясь, наполовину гримасничая. Пока изучает мои глаза, она накрывает мою руку своей. — Я не видела тебя с тех пор, как он был жив. Ты выглядишь по-другому, Бринн. Ты также кажешься другой.