Нелюбимый (ЛП)

— Конечно, дедушка, — говорю я, бросая взгляд на маму, тихо дремлющую в кресле у окна под лучами летнего солнца. В последние несколько месяцев она начала всё больше и больше дремать, оставляя меня самостоятельно осваивать учебный курс старшей школы.
На прошлой неделе дедушка связался с самолётом, и он забрал мою маму к доктору в Миллинокете, где она провела четыре дня, сдавая анализы. Она вернулась вчера вечером, выглядя ещё грустнее и более хилой, чем до отъезда. Прошлой ночью я уснул, слушая тихий ропот её голоса, когда она сидела напротив дедушки за кухонным столом, оба говорили быстрым эмоциональным шепотом.
Вот, что я знаю:
С моей мамой что-то не так. И это плохо.
И когда я встаю, чтобы последовать за дедушкой на улицу, моя грудь наполняется страхом.
«Я не хочу знать. Я не хочу знать. Я не хочу знать».
Иногда вы просто не хотите слышать слова.
— Укрой свою маму, а потом приходи ко мне в теплицу, хорошо? — говорит он, указывая на одеяло своей рукой-протезом.
— Конечно, — снова отвечаю я, наблюдая, как он выходит через кухонную дверь, оставляя меня в одиночестве.
Большую часть моей жизни, даже когда мой отец был жив, дедушка был для меня самой важной фигурой, настоящим отцом. Я никогда не чувствовал себя очень близким с Полом Исааком Портером, никогда не чувствовал к нему ту любовь, которую ребёнок должен испытывать к своему отцу. Вполне возможно, что график его отлучек затормозил рост эмоциональной связи между нами, но я знаю, что это была только часть причины. Я никогда не чувствовал себя комфортно рядом с отцом, так, как я чувствовал себя с дедушкой. Возможно, это было воспоминание о том страдающем еноте. Возможно, это было шестое чувство о том, кем на самом деле был мой отец. Но отец, в лучшем случае, был туманной фигурой на периферии моей жизни. Дедушка — невероятный, с раскатистым голосом и лучшими медвежьими объятиями — жил в моём сердце.
Когда я беру с подоконника одеяло, разворачиваю его и натягиваю на мамины плечи, книга, которую она читала, соскальзывает на пол, но мне удаётся схватить её как раз перед тем, как она упадёт. Засунув её себе под мышку, я заканчиваю накрывать маму, а затем бросаю взгляд на обложку.
На обложке книги зернистое изображение Адольфа Гитлера, я встречал черно-белые фотографии в учебниках старшей школы. Последний из Гитлеров. Я открываю книгу и читаю аннотацию:
«В конце Второй мировой войны, человек, которого Адольф Гитлер называл «мой отвратительный племянник», изменил имя и исчез… уроженец Британии, Уильям Патрик Гитлер, который к тому времени поселился в США, оставался анонимным… до сих пор. История Уильяма Патрика настолько увлекла британского журналиста Дэвида Гарднера, что он потратил годы, пытаясь найти последнего родственника диктатора, носящего фамилию Гитлер. Гарднер обнаружил, что четверо его сыновей заключили договор о том, что для того, чтобы гены Адольфа Гитлера умерли вместе с ними, ни у кого из них не будет детей».
Я знаю, кем был Адольф Гитлер. Я и мама посвятили довольно много времени изучению событий Второй мировой войны.
Перевернув книгу, я смотрю на фото молодых людей на обложке рядом с фотографией их двоюродного дедушки Адольфа. Они были его племянниками, верно? Мужчины, которые решили, по-видимому, никогда не жениться, никогда не заводить детей, чтобы гены безумца погибли вместе с ними.
У меня в груди начинает колотиться сердце, и я бросаю книгу на маленький журнальный столик рядом с мамой, уставившись на книгу, как если бы она была свернувшейся змеёй.
Племянники Гитлера негласно согласились убить свою родословную.
Моя мысль мгновенно переносится ко мне и моему отцу, а также к тем двенадцати девушкам, которых он изнасиловал и убил.
И мне интересно — я сглатываю — интересно, читает ли мама эту книгу, потому что она думает, что я должен сделать то же самое… что я также должен заключить договор, чтобы...
— Закончил там, Кэсс?
Подпрыгнув от звука дедушкиного голоса, я отворачиваюсь от мамы и спешу присоединиться к нему у задней двери.
— Да, сэр.
Его голубые глаза старее и печальнее обычного и смотрят прямо в мои.
— Давай соберём немного томатов, а?
Я следую за ним в теплицу, закрываю за собой дверь и поднимаю с пола плетёную корзину.
— Нет ничего хорошего в приукрашивании вещей, Кэсс, — говорит дедушка, осторожно стаскивая помидор с лозы и кладя его в мою корзину.
— Нет, сэр.
— Твоя мама просила меня поговорить с тобой.
Я сжимаю зубы и задерживаю дыхание, моргая и чувствуя жжение в глазах, когда он кладёт ещё один помидор в корзину.
— Сэр, — шепчу я, но его слова выходят быстрее:
— Она умирает, сынок.
Комната вращается, и я слышу свои резкие вздохи, быстрое поступление холодного воздуха причиняет боль моей груди, в то время как корзина выскальзывает из моих пальцев.
— Полегче, парень, — говорит дед, забирая у меня корзину своей протезной рукой. Другая его рука приземляется на моё плечо. — Успокойся. Сделай вдох, Кэсс. Ты знал, что что-то случилось.
— Да, сэр, — я справляюсь с прерывистым дыханием, в то время как горячие слёзы, скопившиеся в глазах, начинают падать. Его морщинистое лицо расплывается передо мной.
— Ей уже много лет нездоровится. Оказывается, рак съедал её… так же, как её маму.
— Есть лекарства. Химиотерапия, — говорю я, проводя пальцами по глазам, чтобы ясно его видеть.
— Слишком поздно для всего этого.
— Дедушка. Нет!
Я плачу, наклоняясь вперёд, чтобы положить голову на его массивное плечо.
Он прижимает меня к себе, время от времени похлопывая по спине, в то время как я плачу.
— Вывали всё это прямо сейчас, — говорит он подавленным голосом, после того как я проплакал несколько минут. — Я попрошу тебя быть сильным ради моей Рози. Ради моей маленькой… Розмари.
Его голос ломается, когда он произносит мамино имя, и это вызывает у меня ещё одну волну слёз до тех пор, пока я не начинаю заикаться, чувствуя истощение.
Дедушка отпускает меня и идет к задней части теплицы, возвращаясь через секунду с двумя вёдрами, которые он переворачивает напротив друг друга, чтобы мы могли сидеть и разговаривать.
— Она всегда была здесь ради тебя, сынок.
— Да, сэр, — говорю я, уставившись на свои руки и заставляя себя перестать плакать. Маме не нужно видеть мои слёзы, ей нужно, чтобы я был сильным ради неё.
— После того, что сделал твой папа, некоторые люди, ну, они подумали, что ты тоже можешь быть плохим.
Я смотрю на него, сглатывая комок в горле.
«Кэссиди его сын, мэм».
— …подумал, может, ей следует где-то найти для тебя дом, сменить имя и начать новую жизнь для себя?
— Что?
Я потрясён идеей этого существования под чужой личиной, от которой я был избавлен.
— Когда…?
Он отмахивается от моего вопроса.
— Суть в том, что она этого не сделала. Она осталась рядом. Она осталась с тобой, — его лицо смягчается, и он говорит больше себе, чем мне: — Её снежный малыш, рождённый в день Пасхи.
Мой разум возвращается обратно к книге, которую читает мама, и мне приходит в голову, что она, кажется, всегда читает книги о ДНК и генетике, а также о людях, которые совершили мировое зло.
— Она думает, что я плохой потомок?
Он вздрагивает, отведя от меня взгляд.
— Она беспокоится о тебе.
— Ты думаешь, я плохой потомок, дедушка?
Я хочу, чтобы он быстро сказал «нет», но он этого не делает, и холодок проносится по моему телу, гудя в костях, от этого я мерзну. Он долго изучает моё лицо, прежде чем сказать:
— Ты сын Пола, Кэссиди.
— Но я — это я, — настаиваю я, — не он.
— Я не знаю, что у тебя внутри, Кэсс, — говорит он, потянувшись, чтобы обхватить мою щеку своей обветренной ладонью. — Я молился каждому богу, который когда-либо существовал, чтобы то, что было внутри Пола, не было тоже внутри тебя, сынок. И ты хороший мальчик. Кажется невозможным, что однажды ты можешь пойти по такому тёмному пути. Но реальность такова, что нет никакого способа узнать наверняка.