Свидетель (СИ)
Опять пойманная в сети стыда, я поспешила ретироваться. Неслышно проскользнула на лестницу, украдкой взбежала по ступеням. Оглянулась, как вор. Странно было испытывать эту вину, странно было думать так, словно в моем мозгу поселились два человека: я прежняя и индус, который, подлец, и не собирался исчезать, напоминая о милой родинке на бедре у Ва... да нет же! Нет! - обрывала себя я. - Родинка была у Соны. Это было так давно, что не сосчитать лет, жизней, эпох! Валерий - совсем другой человек! Это всё вообще может быть галлюцинацией после сотрясения мозга. Но от мыслей и образов было не избавиться. Они накатывали волнами, закручивая шторм в моей голове.
Я остановилась на площадке между вторым и третьим этажами. Сердце выскакивало из груди. Непрошеные, в памяти вставали жаркие ночи, изгибы голого тела маленькой индианки, вынужденной любить Матхураву, то есть... «меня». Насилие отвратительное и сладостное одновременно. Ограненный рубин, каплей застывший на золотой цепочке замысловатого плетения. Он полз вслед за «моей» рукой по самому интимному бугорку Соны... А ладони потели у меня. Ожерелье из бриллиантов и сапфиров, не прикрывающее юные груди. Намотанные на кулак каштановые волосы. Страдание в ее глазах и покорность. И «моё» упоение властью. День ото дня, ночь за ночью...
Нет, я не могла... Это не я! - пытался спастись разум, но стыд, самый настоящий, драл сердце на тысячу кровавых кусочков. Больно! Я перегнулась через холодные перила и посмотрела в просвет на светлые плиты пола: не разбить ли голову о мрамор, чтобы не взрывалась?
Горькая усмешка коснулась моих губ: и это я считала себя хорошей...? Я?!
Я заставила себя идти дальше, мучаясь от того, что память о ренкарнации всё сильнее врывалась в моё настоящее. Зачем я хотела вспомнить, кем была?! Отдала бы всё за неведение! Люди мечтают знать о прошлых жизнях, чтобы узреть былую славу, утраченную роскошь, великих любовников, а вместо этого получают при случае пухлую, исписанную гусиным пером историю болезни в масляных пятнах и с дурным запахом.
Если то, что я вижу, правда, Сергей ошибался - я не имела права ничего просить у Валерия. Нас столкнула судьба, чтобы я могла ответить за содеянное. Возможно, выступив в роли свидетеля и отведя удар от него, мой счет станет на пару рупий меньше. Что еще я могу сделать? Просить прощения за то, что он не помнит, глупо. Простить «себя»-Матхураву - невозможно. Коль скоро пришло время отдавать долг, значит, наступил мой черед покоряться, терпеть и принимать все, что приходит, даже если... - мурашки поползли у меня по коже, и я поморщилась от дурных мыслей. Сейчас он просто просил не показываться на глаза. И я не покажусь. Каждое его слово будет для меня законом.
Возмущение богатством Черкасова и его поведением сменилось раскаянием: мы поменялись местами! Когда-то «он» был нищ и бесправен перед богачом, стоящим выше по касте, и теперь мне-«бывшему ювелиру» отвратительно было признавать собственную бедность. Разве не была в этом высшая справедливость? Та самая карма?
Наполненная стыдом и решимостью, я вернулась в выделенную мне комнату. Подумаешь, тут тихо и одиноко! Меня хотя бы не запирают в четырех стенах с единственным решетчатым окошком под потолком, не лишают солнечного света и свежего воздуха, не наказывают голодом и грубостью неизвестно за что, не будят посреди ночи ради удовлетворения чужой похоти. Но как же мне самой хотелось себя наказать! Лишь бы душа саднила меньше...
Я легла на кровать, как велел доктор, и уставилась на дорожку муравьев, ползущих по потолку. На свете ничто не совершенно, даже этот дворец.
Люди часто кричат: «Господи, за что?!», а жизнь выдается согласно купленным билетам, честно заработанным каждым поступком. Меня хотели убить, меня обвиняли в убийстве, у меня была разбита голова. Но больше всего меня заботило то, как Матхурава обошелся с Соной, и чем закончилась их история. Я должна была знать. Я должна была вспомнить.
* * *
Легче было решить, чем сделать. Я ложилась, потом вставала и устраивалась в кресло. Закрывала глаза, произносила известные мне мантры и слушала завывания ветра, звуки автомобилей где-то вдалеке, а потом тишину. Проклятую тишину: белую, синеватую, сиреневую в сумерках и, наконец, черную. Моя нормальная жизнь осталась за пропастью этой тишины. Тело терзал голод, но я боялась выйти за дверь и только жадно пила воду из-под крана. Я вспомнила множество деталей «той» жизни - как, к примеру, ювелир разжигал кегли, в каком сундуке хранил инструменты для огранки, как поутру открывал глаза и умывался - так же, как я. Как вздрагивал от холодных брызг на лицо, как очищал язык серебряной лопаточкой и заворачивал на голове белый тюрбан. Я вспомнила дом-наследство отца, каждую комнату в нем и квадратный двор с колодцем посередине, где вечерами собиралась семья, пока Матхурава не разогнал всех. Я восстановила в памяти улицы Паталипутры, ведущие к площади перед царским дворцом, деревянные стены храма, статуи Вишну и Шивы, украшенные гирляндами цветов, лица брахманов с белыми полосками на выбритом лбу и седыми косами, спускающимися с темени лысого черепа. Вспомнила семейный праздник и даже любимое «свое» лакомство - желтые, пахнущие мускатом и корицей шарики ладу с орехом в серединке.
При мыслях о Соне в теле вспыхивало желание, и я погружалась в темные глубины страстей, неприемлемых для меня нынешней. Но я продолжала мучить себя, так как не имела права отвернуться и сказать, что этого не было. Чем больше я прилагала усилий, чтобы вспомнить всю историю до конца, тем больше смешивался в голове образ Соны-Валерия. Посреди ночи они слились в одно существо, глядящее на меня в воображении прозрачными черными глазами. В головокружительном делирии оно менялось, надевая то женское тело, как костюм, то мужское. А мне, по сути, уже было не важно: представлялись ли мужские сильные руки или изящные ладошки девочки, смотрел ли он с высоты своего роста или она - снизу вверх. Неистовые чувства Матхуравы сплелись с моими, и в груди родилось нечто новое, лихорадочное и волнующее к человеку, который находился со мной под одной крышей. Всё сильнее хотелось увидеть Валерия-Сону во плоти, ведь я знала о нем больше тайн, чем он сам. Но у меня не было никакого права, как не было его и у Матхуравы. Никто не вправе лишать свободы другого, в моем случае - свободы жить в незнании и спокойствии. Я должна была оставаться здесь, будто неприкасаемая.
Вечером горячую лаву воспоминаний прервал ненадолго добрейший Георгий Петрович. Я заверила его, что всё хорошо, и мне ничего не нужно. Он недоверчиво поджал губы и некоторое время спустя принес на подносе фрукты, йогурты, печенье и бутылку Боржоми. Впихнуть в себя мне ничего не удалось, заснуть тоже.
Доктор вернулся утром, застав меня на подоконнике, дрожащую и прижавшуюся лбом к стеклу. Георгий Петрович ужаснулся и бросился мерить давление и температуру.
- Варенька, дружочек, чего же вы меня не зовете?
- Всё в порядке.
- Не надо обманывать. Сердце болит, голова?
- Нет, просто слабость.
- Не удивительно, на градуснике едва до 35 дотянуло! Давление, как у едва живой...
Измотанная эмоциями и совестью, я выдавила нехотя:
- Просто бессонница. Не стоит беспокойства.
- Что за глупости, Варенька! Я смотрю, вы и не ели ничего.
- Не хочется.
- Позвольте, я помогу вам прилечь, - суетился Георгий Петрович.
- Не могу больше лежать. Тут хотя бы сосны... И сегодня солнце, - слабо улыбнулась я.
За раскрытыми дверьми мелькнула чья-то фигура. Доктор метнулся в коридор, и я услышала:
- Валера, вы тут главный. Надо что-то делать! Я вынужден настаивать на стационаре. Требуется полное, тщательное обследование. Ибо тут может быть и вегето-сосудистая дистония, и нервное истощение, и внутреннее кровоизлияние после травмы...
- Погодите, - перебил его баритон, от которого я вздрогнула.
В комнату вошел Валерий в обычном спортивном костюме, на плечах белое полотенце, волосы влажные - видимо, после бассейна. Мое уставшее сердце заколотилось, как заведенный с третьей попытки мотор. Язык прилип к нёбу.