Влюбленный призрак (Фантастика Серебряного века. Том V)

— Этому морю, знаешь, чего только недостает теперь? — как-то таинственно спросил меня Ладыгин.
А у меня вдруг в глазах мелькнуло что-то… Я хотел крикнуть: «Да убирайся ты к черту!», вскочить и увести с собой Ладыгина, но вместо этого, смутно предчувствуя, что Ладыгин назовет то, что мелькнуло предо мною, невольно спросил я:
— Ну?
— Трупа, — почти беззвучно уронил Ладыгин и, вдруг, вздрогнув всем телом и не сводя расширенных в ужасе глаз с черного пространства моря, он схватил меня за руку и оцепенел.
— Что с тобой? — тревожно спросил я.
— Ничего… — с трудом и не сразу ответил Ладыгин и, выпустив мою руку из своей, отер со лба выступивший каплями пот.
— Ничего, — повторил он. — Мне показалось.
Он снова распростерся на песке, подергивая себя за густые черные усы, и заговорил, стараясь быть как можно спокойнее:
— Здесь, видишь ли, не так давно утонула девушка…
— Каким образом?
— То есть, ты хочешь знать, утопилась или утонула?
— Да.
— Утоп…н… не знаю… право. Разное говорят.
— Что же, вытащили ее?
— Да, через три часа после катастрофы.
— А кто она такая была?
— Она? Гувернантка… Француженка у местного рыбопромышленника Судьбинина, который летом живет здесь с семьей… Как, бишь, эту девушку звали?.. Гм… Вот странно… Что это со мной? Я забыл ее имя?
Ладыгин даже привстал слегка при этом и тер свой бледный лоб дрожавшею рукой.
— M-lle… M-lle…
Он покосился на то место, где лежал я, и вдруг вспомнил:
— M-lle Julie.
— Ты ее видел?
— Мертвую?
— Нет, живую?
— Видел… — не сразу ответил он.
— Она была хорошенькая?
— Как тебе сказать… Скорее — нет. Большеротая. Крупные черты… Глаза только хорошие — синие, чистые, доверчивые. Фигура тоже удивительная. Точно из слоновой кости, высокая… Да волосы, волосы чудные, совсем золотые, благородного тона.
— Молоденькая?
— Лет восемнадцати. Только что приехала из Франции… Из Нанси… По рекомендации начальницы пансиона.
— Одинокая?
— Нет, говорят, мать у нее, старушка. Помогала ей. На родину посылала русские деньги.
— Ты был с ней знаком?
Он слегка обернулся, опершись на локоть, точно нехорошо расслышал вопрос, и затем холодно ответил:
— Нет.
И снова отвернулся, после продолжительного молчания бормоча:
— А я думал, ты давеча спрашивал, видел ли я ее мертвую.
Он снова умолк и затем как бы про себя снова заговорил:
— Да, я видел ее мертвую. Два раза видел. В первый раз вот здесь… вот… — привстал он на колени и, бледнея, указал пальцем на море. — В десяти шагах от берега. Вода была так прозрачна, что тело виднелось ясно отсюда. Какой-то тупорылый немец, не выпуская изо рта трубки, в чем был, шагнул в воду, схватил утопленницу за волосы и выволок ее на берег.
Ладыгин закрыл глаза руками и продолжал:
— Я как теперь вижу это чудное тело, с золотыми волосами, качающееся на воде. Стоит только мне закрыть глаза, и оно предо мною.
Он поспешно опустил руки и провел ими по лицу и волосам, словно стараясь отогнать этот ужасный образ.
— Лица ее я не видел тогда… Она качалась вниз лицом, слегка подогнув колени, со сцепленными на груди руками. Вот так… — показал он мне ее позу, простираясь на песке. — Собрался народ. Никто не пролил над ней ни одной слезы. Утопленницы здесь не редкость, и она была всем чужая… Притом — иностранка… Я поспешил уйти и целый день бродил Бог знает где… А вечером… ночью…
— Пришел сюда?
— Ты почему знаешь? — подозрительно спросил он меня.
Я смутился… Я сам не мог ответить на этот вопрос и отделался натянутой фразой:
— Такова психология. В такой смерти есть что-то притягательное. Может быть, это объясняется очень просто, животным эгоизмом… Ты, мол, вот утонула, а я здесь жив…
— Нет. Это не то.
— Так что же?
— Не знаю, — нерешительно ответил он. — Я пришел сюда, потому что это было мое… любимое место… — заикнулся Ладыгин. — Место дикое и унылое. Со всех сторон скалы… Тут обрыв, а впереди — море. Я думал, что ее уж убрали, и вдруг… наткнулся здесь на ее труп, только обвернутый в простыню… Как раз на том месте, у камня, где лежишь ты.
Я испуганно вскочил, но Ладыгин как будто не заметил этого.
— Она валялась здесь, как щепка… как камень… Ее даже не караулил никто.
— Но почему же ее оставили на берегу?
— В ожидании следствия нельзя было трогать тела, а власти должны были приехать только утром.
— Ну… и ты, конечно, убежал отсюда сломя голову.
— Нет, — чуть слышно ответил Ладыгин. — Как раз наоборот. Правда, сначала я отскочил, как от удара. Потом меня неудержимо потянуло к ней, и я пополз… пополз… вот так… — с безумным лицом, полным неподвижного ужаса, шептал он, ползя к камню, около которого прилег я. — Стянул с лица простыню… Вот так, — вонзаясь глазами в песок, продолжал как бы бредить он, точно видя на нем утопленницу. — Отвел левой рукой простыню, а правую в то же время держал наготове… вот здесь… возле горла… Мне все казалось, что она вскочит на ноги… Я отвел простыню и заглянул в это неподвижное, посиневшее лицо, в эти неподвижные, стеклянные глаза, в этот ощерившийся большой рот, на губах которого все еще виднелась пена, — дрожащими, помертвелыми губами бормотал он, вытянув шею, поддерживая тело локтем левой руки, пальцы которой судорожно перебирали что-то на песке.
«Довольно!» — хотел в ужасе крикнуть я, но язык мой как будто прилип к гортани, и я не в состоянии был свести своих глаз с искаженного безумным выражением лица Ладыгина.
Настало невыразимо мучительное молчание. Только волны вздыхали и напоминали о чем-то тяжелом и страшном даже для них.
Вдруг я услышал потрясающий крик. Голос сдавленный, непохожий на мягкий и задушевный голос. Я бросился к Ладыгину. Он опрокинулся навзничь и лежал неподвижно, закрыв руками лицо. Но лишь только я очутился около него, он собрал все усилия и поднялся, пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки на лице его была жалкая и умоляющая гримаса.
— Прости… Я тебя напугал. Я поступил как… дурак… Я хотел тебе передать картину и чересчур увлекся. Из меня вышел бы недурной трагический актер, — бормотал он сухими и запекшимися губами, тщетно стараясь освежить их таким же сухим языком.
— Вот что, друг мой! — стараясь быть как можно более спокойным и строгим, внушительно заговорил я, пытаясь в то же время поднять за руку Ладыгина. — В этой ночной жуткости, страхах и самопугании есть, пожалуй, много заманчивого для любителей сильных ощущений, но тебе, да и мне тоже, это надо бросить. Довольно. Пойдем отсюда, и я тебе искренне советую немедленно выбраться из этой трущобы, от этих страхов куда-нибудь подальше, отбросив все свои уродливые, раздутые, гиперболические представления о чувственности. Тебе надо лечиться, но не от излишней чувственности, а от излишней чувствительности. Так- то…
Я взял Ладыгина за руку и потащил прочь от страшного места.
— Куда?
— Домой… Баиньки. Я думаю, уж полночь… Утро вечера мудренее. Завтра от этих страхов и следа не останется.
— А ты знаешь, что у меня и ночью, хотя бы окна были закрыты наглухо, шум моря слышен. Так под этот шум и засыпаю.
— Ну, вот и отлично. Море убаюкает нас обоих.
— Мне сначала странные сны снились под этот шум. Битвы, пальба…
— Немудрено. Во сне ведь все звуки воспринимаются преувеличенно. Но пойдем. Пойдем.
— Пойдем, — покорно согласился он. — Только не сюда, а обратно. По песку тебе тяжело будет, а там мы поднимемся немного и будем на открытой дороге.
— Ладно! — согласился я и, слегка поддерживая Ладыгина, который нетвердо стоял на ногах, пошел по указанному направлению.
— А один раз мне снился пресмешной сон, — улыбнулся он, оборачиваясь ко мне. — Мне приснилось, что море стонет во мне.
— Съел что-нибудь скверное, у тебя в желудке и бушевало.
— Может быть… Кстати, я сейчас угощу тебя отличным вином местного производства. Настоящее виноградное… Без всякой подделки. Можно поручиться. И не в младенческом возрасте. Это единственная роскошь, которую я себе позволяю.