Дочь генерального секретаря
- Пришла?
- Не мне...
Уже солнце, когда, вернувшись, Александр срывает рубашку и отпадает на матрас. Он долго добирался "зайцем" после ночи в МГУ, где за игрой в покер пытался превратить последний рубль в прожиточный минимум до конца визы.
- Зато мне повезет в любви.
- Ты думаешь?
- Надеюсь.
- Сегодня вряд ли.
- Что ж, - закрываются глаза. - Проигран бой, но не война...
Черное стекло, золотые буквы:
Комитет по делам религий
при Совете министров СССР
Дальше за этой конторой, куда адресовал знакомый покерист, была забегаловка - стоячая. Выбора не было, только сливовый сок. Трехлитровую банку держали в холодильнике, стаканы покрылись испариной.
- К-комитет, - сказал он... - К Зверю в брюхо.
- Не надо, - сказала она.
- А как тогда?
- Как-нибудь.
- Чего уж там. С рождения проглочен... Жди.
Он вышел на солнце.
За тяжелыми дверьми налево, на откидных стульях, ходоки - священник православный, пастор из Прибалтики и мулла в чалме.
- Здрасте.
Служители культов наклонили головы.
В глубине мраморная лестница. Слева под ней стол и стул, с которого навстречу поднялась старуха. В валенках и обвязалась шерстяным платком.
- Ты, что ль, студент?
- Я.
- Туда, а там направо. Дверь после туалета. Что было кстати - сначала он отлил. Кроме заявления о приеме, начальник отдела кадров попросил написать и автобиографию.
- Паспорточек захватили?
Сверил и вернул. Сколол бумажки и запер в несгораемый шкаф с гнедыми разводами.
- Выпиваем?
- Нет.
- Вы ж указали "русский"?
- То есть, конечно, - спохватился Александр. - По праздникам.
Сделав жест, начальник заговорил изобразительным голосом:
- Вы заступили на дежурство. Впереди ночь одиночества, а в двух шагах Смоленка. Винный до одиннадцати. Девочки всюду. Молодые и за вино на все готовые. И есть, куда привести... Как?
- Что вы... Никогда.
- Это "никогда" я знаю, внук - студент. Но если в этих стенах вышеуказанные ингредиенты соединятся... Вы себе отдаете отчет, чем мы тут занимаемся?
- Религиозными делами?
Он поднял палец.
- Государственной важности. Представьте, что вам на ночь доверили ключ от Комитета, допустим, государственной безопасности? А вы не смейтесь. У них свои секреты, у нас свои. И не только понимаете, земные, до которых охочи такие силы, как Ватикан, масоны или там Кестон-колледж. Библиотека, например, у нас. Вся высшая в ней мудрость. Академиков, и то не всех пускаем. И вот, представьте, сторож... Бывший фронтовик, а за бутылку сатанистов на ночь допускал. Манускрипты средневековые переснимали. До них не добрались, а он понес заслуженное. К запретному знанию не тянет, нет? А в смысле суеверий?
- Научный атеизм сдавал.
- Вот это хорошо. Вообще-то сторожа, особенно из пожилых, к нам неохотно, вы понимае-те... Но против Сатаны у нас два раза в ночь моторизованный патруль. А в случае чего - там пьянь ломиться будет, баптисты, мусульмане, сектанты, разные... оружие имеется. И безотказное. Телефон! - И для наглядности взялся за трубку.
На выходе старуха спросила:
- Подошел? Тогда чтобы ровно в двадцать ноль-ноль.
Ослабив цензуру по случаю лета, в "Хронике" давали "Америку глазами французов". Еще "оттепельный", хрущевский, но все еще запрещенный до 16-ти. Александр прорвался на него впервые, когда ему было тринадцать, и сейчас с волнением ожидал свидания со сценой, где калифорнийка бежит по кромке пляжа Биг Сур, не обращая внимания на медленно, но верно сползающие под мокрой тяжестью полосатые трусы...
Без пяти восемь он чмокнул Инеc в ухо.
В Комитет вошел под бой стенных часов, но комплимента не дождался. Бабка, как на счетах, перебрасывала в коробке рафинад.
- Посчитала. Понял?
- Что?
- А то что знаю вас, скубентов. И чай не трогай. Вишь, зашит?
Цыбик грузинского был заметан черными нитками.
Старуха задвинула ящик.
Думку, на которой сидела, она унесла с собой в кошелке. Сидеть было жестко. Над головой мотался маятник.
Ушла уборщица Аза, молодая и красивая татарка. Спустилась другая, худая и высокая. Отнесла швабру с ведром и вернулась. Под халатом ситцевое платье на бретельках. Застежка сбоку сколота булавкой, что не скрывает салатовый цвет трусов. Руки исколоты, под мышкой кустик белесых волос, под глазом синяк.
- Так чё, слетаю на Смолягу? Я Тосей буду. - Она взболтнула грудь. Поллитру ставишь, вся твоя.
- Еще не заработал.
- Не голубой?
- Обычный.
- Я и сама могу поставить. Авансом, а?
По обе стороны от входа смотровые оконца. За немытым стеклом мелькнул иностранный силуэт. Сиденье за Александром хлопнуло.
Впустив Инеc, он заложился на крюк.
- Но это же дворец!..
Он обнял ее сзади и, давая почувствовать сквозь джинсы, привел в движение мускул.
- Наш до восьми утра.
С собой Инеc принесла кулек маслин из "гастронома" на Смоленской. Но не испанских. Черных греческих.
Косточки они обсосали до потери вкуса. Солнце сияло за немытыми оконцами, когда он поднял крюк. "Выпей соку", - сказал он. Глаза у нее были огромные и как в тумане.
- С похмелья, что ль? - спросила бабка, принимая объект.
В метро все ехали на работу.
Положив ему голову на плечо, Инеc уснула, но прежде чем продолжить на матрасе, зачеркнула на стене еще один день.
Актовый зал был полон. _
"Красный" диплом на курсе был единственным. Его без лишних слов вручили Перкину.
Потом на сцену вызвали "посланницу будущей Испании". На выпускном экзамене по научному коммунизму Инеc возникла насчет Чехословакии, но диплом ей все равно дали и даже вручали его с помпой, высказав надежду, что на Западе она понесет людям правду о стране, которую ей довелось узнать.
Глядя себе под ноги, Инеc стала спускаться.
Александр встал навстречу - и зал внезапно онемел. Так, что где-то далеко послышалась сирена "скорой помощи".
Президиум смотрел на них сверху.
Они повернулись к выходу, он обнял ее за бедро. Ковровая дорожка казалась бесконечной. Ряды выпускников и их родителей поворачивались вслед.
За дверью она прижала диплом к груди:
- Неужели все кончилось?
На солнце стало черно в глазах. Асфальт продавливался под ногами. Двор, проходная. Они пересекли проспект. Учебная территория за высокой решеткой была пустынна. Здания, корты, стадионы... Никого. Только вдали под солнцем две фигурки - Перкин с матерью.
У Перкина на голове пилотка из газеты. Эсфирь Наумовна была в соломенной шляпке с парой лакированных вишен, на руках нитяные перчатки.
- Поздравляю, - сказал Александр.
- Было б с чем...
- "Красный" же диплом!
- А в аспирантуру сына замдекана. С "синим".
Еще на первом курсе профессор, потрясая курсовой работой Перкина, кричал, что он бы за это сразу ученую степень - гонорис кауза!
- Не тебя?
Перкин мотнул головой.
- Свободное распределение, - сказала его мать. - На все четыре стороны.
- Одна пока открыта, - заметил Александр. - До Вены, а там куда угодно. Хоть в Иерусалим, хоть в Гарвард.
- О чем ему и говорю.
Перкин сжал челюсти.
- Вот так уже неделю - как бык. - Повернувшись к Инес, мать Перкина перешла на идиш.
- Инес из Парижа, - сказал Александр.
- Откуда?
Перкин буркнул:
- Сказано тебе.
- Лева, не хами. А я подумала, что вы нашли себе... Средство передвижения, как говорится. По-русски девушка не понимает?
- Я понимаю, понимаю, - заверила Инеc.
- Ой, извините... Лев, надень панамку! Удар сейчас хватит. Остановите его, Александр...
Перкин отбросил руку:
- Все меня вытолкнуть хотят. Неужели даже ты не понимаешь, что это родина?
Ему было семнадцать, когда Александр с ним познакомился на лекции. Голова у него была забинтована. Он только что похоронил отца, а вдобавок был избит шпаной. Ударили кастетом, а потом ногами. Но он держался, этот вечно небритый мальчик, вещь-в-себе. "Ночь хрустальных ножей" на факультете стояла все пять лет. Он был единственный, кто выжил. Для того, чтобы оказаться с "красным" дипломом в тупике. На выжженном пространстве Ленинских гор.