Дочь генерального секретаря

Вино было теплое. Он снял с языка крошки. Она прикурила от газовой зажигалки. Курила она "Золотое руно". 
- А что было делать? В болоте увязнуть? Сам говорил, что я похожа на эту, как ее... 
- Ты похожа. 
- Вот я и буду. Мисс Вюнздорф. Презираешь? 
- Нет. 
- Ненавидишь? 
- Нет. 
- Значит, друзья? 
- Ну, конечно. 
- Дай пять. 
Он посмотрел на золотое кольцо и пожал ее влажную руку. 
- Жарища сегодня... 
- Август. 
- Как раз три года, между прочим. Помнишь тот спальный мешок? 
Он свел три пальца. 
- Секрецию помню. Юных ваших желез. 
- Замолчи. 
- Не с чем сравнить, не впадая в почвенничество. С березовым соком? Росой на заре? Я имею в виду консистенцию. 
- Бросить в тебя бокал? 
- Сок возбуждения. Который подтирался трусами. Исподтишка. 
- Потому что я стеснялась! В отличие от тебя. Все тебе нужно сказать... Неужели не стыдно? 
- Может быть. 
- Есть вещи, о которых не говорят. Даже любовники. 
- Бывшие. 
- Тем более. Ты этого никогда не понимал. 
- Не принимал. Надо все сказать. 
- Зачем? 
- А так. Чтобы знали. 
- А то мы без тебя не знаем. Не такие мы тупые, как ты себе рисуешь. 
- Знаете, но молчите. 
- Зато мы живем. 
- В молчании. 
- Смотри. Договоришься. 
- А это я е... 
- Я встретила на рынке твою мать. Она говорит, что ты никогда не выражался. Всегда был культурный мальчик. За это я тебя и полюбила... А почему у нас не вышло, знаешь? 
- Страна не для любви. 
- Сразу: "страна". Переспал с западной и рассуждает уже, как иностранец. Это все я. Когда у нас была любовь, я тебя ненавидела. Потому что несправедливо. Ты в Москве, я в дыре. Ты талант, а я дура. Ты мужчина, а я, понимаешь ли, дырка от бублика. А сейчас ты мне нравишься снова. 
- Диалектика души. 
- Нет! Потому что теперь мы друзья. - Двумя пальцами она оттянула блузку. - Жарко... Приму-ка я ванну. Помнишь, как... Нет. Лучше не надо. А то снова начнешь. Ты всегда меня шокировал, знаешь? 
- Разве? 
- Все три года. 
Когда она вышла, он взял нож. Расстегнул рубашку и приставил к соску лиловому и в волосках. Который вдавился вместе с кончиком. С одной стороны, было больно, но с другой - все равно. 
Она перекричала шум воды: 
- Принеси мне вина. 
Он отложил нож. Пятно волос шевелилось, сияя и пузырясь над поверхностью, вода, которая лизала ее между грудей, отхлынула. Взяв свой бокал, она взглянула так, что он испытал к ней жалость. 
- Не уходи. 
Он присел. 21 - но ванна уже ей тесновата. В этой стране отцветают они, как яблони. Он себя чувствовал, как при матери. Подростком. 
- У меня чувство, что я тебя предаю. 
- Почему? 
- Я в Дойче Демократише, а ты... 
- Ничего. 
- А что ты будешь делать? 
- Когда? 
- Вообще. В этой жизни? 
- Что в ней делают? В ней пропадают. Кто-то, правда, и с музыкой. 
- Ты хочешь с музыкой? 
- С машинкой. 
- Почему ты такой пессимист? Вдруг еще станешь писателем? А я тебя буду читать. В библиотеке Дома офицеров возьму твою книгу и никому не скажу, что когда-то я знала тебя, как... 
Она допила свой бокал и поставила мимо. 
Он очнулся. От заката груди ее лоснились. 
- Стол заказан. 
- Какой? 
- Отвальная, или как там у них называется... Надо ехать. Царить. 
- О-оо... У нас что-нибудь было? 
- Как сказать... Не до финала. - Отвесив грудью пощечину, она увлеклась, раскачиваясь над ним. Справа, слева. Он закрывал глаза от этих мягких и тяжелых толчков, ощущая при этом шероховатость своих щек. - Но если ты хочешь... По-быстрому, а? 
- Я не кончу. 
- Увидишь. 
- Ничего не почувствую. 
- Я уже чувствую, что ты чувствуешь. 
- Это не я. 
- Пусть будет он. Нам без разницы... - Приподнявшись, она утвердила и стала насаживаться. Глядя сверху орлицей - победительно и зорко. 
- Как железный. 
- Что толку... 
- Не больно? 
- Нет. Где этот стол? 
- Какой? 
- Яств. 
- В ресторане на Белорусском. 
- Оркестр? 
- У-гу. 
- Представляю себе. 
- А не надо. Сосредоточься на... 
Глаза ее закрылись, она выгнула горло. Машинально он стал ей подмахивать, ее груди откатывало. Ступней она раздвинула ему ноги и приподняла их так, что он увидел свои коленные чашечки. Ему захотелось заплакать. Он вырвал подушку из-под своей головы и отдался ей всерьез. Она вбивала в него свое лоно. Схватила под коленки и загнула ему ноги - сделать тебе "салазки"? Взрослые в детстве подвергали такой садической их ласки, вряд ли сознавая ее происхождение от татаро-монгольского ига. Обеими руками он ухватился за матрас. Его е... С такой яростью, будто бросали вызов всему мужскому полу. Она стерла его так, что показалось, не он, а она заливает ему живот. "Я кончил", - подумал он. Изменил. Никогда я тебя не увижу. 
Стиснув ему запястья, она всем телом втирала в него сперму. 
- Видишь? - сказала она. 
Он остался лежать, разбросавшись крестом. Вернувшись, она натянула свой пояс и отстегнула чулки, чтобы надеть их снова. С осторожностью. 
- Жаль, не было ремня. 
- Зачем? 
Она усмехнулась. 
- Коронка супруга. Ноги мне связывает за головой. Думаешь, в армии ничего не умеют? Застегни мне... 
Он застегнул. 
- Я выход найду, не вставай. С бабками как у тебя - как всегда? 
- А что? 
- Сотня лишняя есть у меня. 
- Он богатый? 
- ГДР... что ты хочешь. 
- Нет. 
- Почему? 
- Гусары, - ответил Александр, - не берут. 
С хохотом чужая жена ушла из его жизни, оставив в отрешенном недоумении: неужели все это случилось с ними? Безумная любовь, на которую молился соком юной п..., которая ни цели, ни смысла не имела, кроме себя самой - пылать, пока пылалось, пока ничто не важно было, кроме чистого огня. 
Который, выбрав все дотла, исчез внезапно. 
Горизонта не было, когда в первый день нового года испепеленный Александр вылез на карниз своей Южной башни. 
Не столько с целью покончить с собой, сколько от невозможности жить без любви. 
В то утро мело так, что скалистая серость Центрального корпуса еле просматривалась, а вместо шпиля была просто белизна, едва тронутая изнутри отсветом сигнальных огней. Четко обозначилась своей белизной только крыша внизу. Она была обнесена старомодной балюстрадой, занесенной снегом вместе с кабелями и прожекторами. Дальше в метели - двадцать вниз этажей - смутно угадывалось пространство. 
Расплющив онемевшие руки, Александр стоял и чувствовал, как сгорают снежинки на лице. Видимая часть здания подавляла сознание грандиозностью столь невозможной, будто все происходило где-то в ином измерении, нереальном, как Нью-Йорк, или просто он вылез в белый космос из плывущей куда-то компактной вселенной. Его переполнил восторг. Он увидел своими глазами, что закрылась не вся его жизнь, а лишь только частица, квадратик, окно бесконечного множества - в здании их 18 000. И он испытал жуткий страх, что именно сейчас он сорвется - сердце с карниза ледяного столкнет... 
Когда он почувствовал за плечом пустоту, он сделал шаг назад, поймал ручку и закрылся стеклом. 
Только внутри. Вселенной этой не покидать. 
С изнанки секретера смотрела она - с которой в Москве они выжить не смогли. Перед Новым годом он посадил ее на поезд дальнего следования прямо в небытие. Она замуж хотела, и чтобы родители купили однокомнатный кооператив с обстановкой - вот только кресла... с какой обивкой? Болотной или бордовой? Он хотел только ее - но без мира в придачу. Негнущимися пальцами он сорвал ее фото, оставив перед собой только путешественника на край ночи и солдата, который, глядя с вызовом, накрывал ладонями полушария Политической карты мира. 
Только внутри. 
Вместо того чтобы лежать вниз лицом под пальто, он стал спускаться в недра общежития.