Жертва

Нет, не надо было срываться, сам с собой рассуждал Левенталь. Сердце сжали отвратительные предчувствия. Глупость, и зачем было так выскакивать из конторы. Что стоило — немножечко пораскинуть мозгами и подождать до вечера? Всего пять минут, Елена же перезвонила. Так почему было не подождать? Только чтоб повыпендриваться перед Бирдом — взял и ушел? Нет, хотя замечаньице Бирда было, конечно, гнусное. Но разве это новость? Он же все время знал, что Бирд на это способен. Если кто-то тебя не любит, он тебя не любит, а причина найдется. Но все равно — зачем надо было уходить? Он умылся, надел рубашку и вышел на лестницу. Вся беда в том, он думал, что, когда ему некогда соображать, когда на него давят, он ведет себя как полный идиот. Вот что обидно. На той неделе, например, в типографии Данхил, линотипщик, всучил ему абсолютно ненужный билет. Он объяснял, что не любит зрелищ, что один билет ему и даром не нужен — Мэри тогда еще не уехала. Но Данхил привязался, и он купил у него этот билет. Потом одной девушке отдал, в своей конторе. А надо было сразу взять и сказать: «Я не буду покупать ваш билет»… Он пробурчал: «И зачем только я это делаю?» — и насупился. Вышел сосед, в шортах, грудь нараспашку, выставил звякнувшую сумку: бутылки для мусорщика.
Комендант, пуэрториканец мистер Нуньес — соломенная шляпа, темные ноги в китайских соломенных шлепанцах, — сидел у входа. Левенталь спросил, не заметил ли он, звонил кто-нибудь в звонок, и мистер Нуньес ответил, что уже полчаса тут сидит и за последние пятнадцать минут никто не выходил, не входил.
— Может, это вы радио слышали, — была его догадка. — Иной раз я думаю, кто-то дома со мной говорит, а это по радио где-то.
— Нет, это в звонок звонили, — не сдавался Левенталь; он вдумчиво оглядывал коменданта. — Может быть, это ваш был звонок?
— Если только кто баловал в подъезде. Сам я сегодня не звонил.
Левенталь потащился в парк. Вдруг действительно радио, хотя вряд ли. Может, там с проводкой что-то, из-за жары — пойди разберись с этим электричеством — или у Нуньеса со звонком. Дело хуже, если все это нервы и звонок ему просто прибрендился, как показалось, что спал. Да, вот Мэри уехала, и нервы у него сдали. На всю ночь оставляет свет в ванной. Уж вчера самому стыдно стало, закрыл эту дверь, как ложился в постель, а свет все равно оставил. Полный бред — бояться, что, пока спишь, тебя подстерегает опасность. Но это еще что! Померещилось, что вдоль стен мечутся мыши. Мыши в квартире есть, конечно. Дом старый; почему не пристроиться под полом? И он же их вообще не боится, а вот — начал в ужасе вертеть головой. Теперь невозможно заснуть. Раньше жара спать не мешала. Нет, нервы ни к черту, ни к черту.
В парке толклось еще больше народу, стало еще шумней. Еще одна компания «возрожденцев» наяривала на другом углу. Рев труб, смешиваясь, перекрывал все остальные звуки. Желтели облепленные мотыльками и мошкарой фонари. У дорожки чистил обувь старик в панаме, загорелый, жилистый. Зеленовато, свинцово посверкивая, прыгал фонтан. Под присмотром мамаш брызгалась, мокла полуголая ребятня. Все глаза теперь были мягче, чем днем, и больше, и задерживали на тебе взгляд, будто темная жара заполняет зазор отчужденья, и можно запросто заговорить с незнакомым. Посмотришь на человека, и кажется тебе, что ты его знаешь.
Такие мысли ветвились в голове Левенталя, пока он стоял в очереди к питьевой колонке, как вдруг он почувствовал, что на него не просто смотрят, на него уставились. «Или я очень ошибаюсь, или меня пристально изучает вот тот господин, который медленно переступает рядом по мере продвижения очереди. Похоже, он меня знает, — думал Левенталь. — Или просто глазеет от нечего делать?» Левенталь весь поджался, главное — обуздать свои нервы, свое расходившееся воображение. Да нет, какое воображение. Он шагнет, и субъект шагает, и наклоняет лицо, будто его забавляют поджатые губы, холодность Левенталя и он старается скрыть усмешку. При этом веселости — ноль, в глазах — вот вплотную придвинулся — сплошная издевка.
«Кто этот субъект? — гадал Левенталь. — И что он изображает? Бог ты мой, Бог ты мой, что еще за птица на мою голову? Есть такие, надо обязательно показать, что он тебя видит насквозь».
Он попробовал взглядом поставить субъекта на место, поняв окончательно, какой перед ним нахал. Но тот и бровью не повел. Ростом повыше Левенталя, но не такой плотный; довольно даже хлипкий, хоть и широкий в кости. «Если он сейчас ко мне полезет, я сгребу его за правое плечо и завалю… Нет, лучше за левое, притяну его к себе слева; с этой стороны я сильней. Он пошатнется, а я его в клеши зажму. Да нет, зачем он ко мне полезет? С какой стати?»
Он резко расправил плечи, но руки дрожали, и все время, все время он понимал же, главное, что все дело в его взвинченности, подозрительности, в этих расшатанных нервах. И вдруг он потрясенно услышал, как незнакомый тип окликает его по фамилии.
— Вы что — меня знаете? — спросил он громко.
— Я? Вы же Левенталь? Верно? Как же мне вас не знать? Хоть вы, возможно, меня и не узнаете. Мы всего несколько раз с вами виделись, и я, полагаю, с тех пор несколько изменился.
— A-а, Олби, так? Олби? — Левенталь говорил медленно, постепенно припоминая.
— Керби Олби. Узнали, значит?
— А-а, да-да, как же, — сказал Левенталь, но довольно кисло. Ну, Керби Олби, и что? Он действительно изменился, что дальше?
Тут как раз его стали толкать. Была его очередь, и, ловя ртом из колонки тепловатую воду, он искоса оглядывал Олби. Женщина, которая протиснулась перед Левенталем — как хористка, пыхтела, выскочившая из театра, чтоб отдышаться, — загородила Олби дорогу, тот хотел отойти, был подхвачен вращением очереди, и Левенталь зашагал прочь.
Этот Олби ему всегда не слишком нравился, хотя он о нем не очень и вспоминал. Но почему вдруг сразу всплыло имя? Вообще у него плохая память на имена, а вот — глянул и вспомнил. «Странная штука наши мозги, — рассуждал Левенталь и чуть ли не улыбался. — Ни с того ни с сего, непонятно, вдруг — выстреливает».
— Эй, погодите!
Олби к нему пробирался в толпе. Интересно, чего ему надо?
— Погодите, куда же вы?
Левенталь не стал отвечать. Почему он перед кем-то обязан отчитываться?
— Вы домой?
— Да, постепенно, — сказал Левенталь.
— Итак, убедились, что я еще существую, и теперь идете домой? — И странная такая улыбка.
— С чего бы мне сомневаться, что вы существуете? — Левенталь тоже улыбался, но не особенно весело. — Разве для этого есть какие-то основания? Простите, но я не совсем понимаю.
— Ну, я хочу сказать, вы просто хотели на меня глянуть.
— Прошу прощения? — Левенталь вздернул брови. — Глянуть?
— Да, полагаю, вы хотели посмотреть, что со мной сталось. В итоге.
— Я вышел немного проветриться. — Левенталь начинал уже всерьез раздражаться. — И с чего вы взяли, что это как-то связано с вами?
— Н-да, не ожидал, — протянул Олби. — Собственно, я сам не знал, чего следует ожидать. Даже любопытно было, какую вы тактику изберете.
Он закусил губу, как бы сглотнул смех, и, глумливый, нахальный, мазнул себя рукой по щеке, по золотистой щетине, не спуская сердитых, глубоко запавших глаз с Левенталя. Всем своим видом давая понять, что Левенталь прекрасно понял, что он говорит, и отрицать это — сплошное притворство, наглость и оскорбление в лучших чувствах. Нахал вечно всех обвиняет в нахальстве, подумал Левенталь, но настроение было испорчено окончательно. Чего ему надо? Он поподробнее разглядел Олби; сразу и не заметил, какой тот обшарпанный, — просто как те бедолаги, которые, он видел, валяются на Третьей авеню, пока не проспятся, у подъездов, на тротуарах, не замечая ни гама, ни холода, ни прямых палящих лучей солнца. Этот тоже пьет; ясно как день. И голос сиплый. Светлые волосы, на прямой пробор, сально лоснятся над высоким лбом при фонарном свете. Задрипанная рубашка, из чего-то такого, искусственный шелк это, что ли; распахнута на груди, и виден грязный край исподнего; светлый холстинковый костюм замусолен.