Имя твое
– Что вам, что? – спросил он злым, грубым шепотом, но Тимофеевна, в теплом халате, в туго повязанном платке, не обращая внимания, ахая, подошла, торопливо закрыла окно, плотно задернула шторы, и от нее пахнуло теплым, домашним, ласковым, и у Николая на глазах, сколько он ни удерживался, выступили слезы.
– Господи, что же это на мою голову? – вполголоса сердито приговаривала Тимофеевна, крепко обнимая Николая, который весь мелко и непрерывно дрожал, за плечи и насильно подводя его к кровати. – Да ты же простыл, горе мое… Лежи, лежи! – приказала она строго, укутывая его одеялом до самого подбородка. – Сейчас пойду молока согрею, навязались на мою голову!
Николаю были дороги ее заботы, но он сейчас, если бы и хотел, не смог бы разжать губ; он лежал в какой-то испарине, в душевном облегчении оттого, что в его безжалостном лунном колдовстве появился понятный, теплый человек и что это, пожалуй, было важнее всего остального. Ему мучительно захотелось что-то сделать, может быть, просто пожаловаться, но даже на это не было сил.
Тимофеевна вернулась с молоком, на цыпочках, думая, что он уснул, и навстречу ей блеснули лихорадочные, возбужденные глаза.
– Знаешь, Тимофеевна, мне чего-то не по себе, страшно как-то, – признался он, и она неловко перекрестилась.
– Да чего тебе страшно-то, чего страшно, господи? – спросила она. – На-ка, молочка выпей…
– Не надо, спасибо…
– Выпей, выпей горяченького, сейчас тебе все нутро прогреет, – настаивала Тимофеевна, и Николай взял кружку, приподнялся на локте, сделал несколько глотков; в это время скрипнула дверь и в одной длинной сорочке, с накинутой поверх легкой шалью появилась Аленка.
– Что такое, Тимофеевна? Что опять случилось? – спросила она тревожно.
– Господи, ничего, ничего! – отозвалась Тимофеевна. – Иди ложись, вот неугомонные… да у вас хоть ночь-то когда бывает?
Аленка нагнулась к Николаю, пощупала ему прохладный и сухой лоб, ласково пригладила волосы.
– Спокойной ночи, Аленка…
– Спи, Коля, спокойной ночи… Переутомление, не ходи завтра на занятия, пройдет…
– Все от книжек, – волновалась между тем Тимофеевна, взбивая подушку и заботливо подтыкая со всех сторон одеяло. – Все от них, проклятых. Где это видано – с утра до ночи все книжки да книжки, будь и в дюжину голов, свихнешься. Говорила я Тихону и тебе говорила, – в сердцах оглянулась она на Аленку, – так где там! Разве послушают, вот тебе поморок и находит. Парню-то шестнадцать всего, я об эту пору замужем была, а то где ж оно видано – одни книжки! Кто хочешь с тоски свихнется!
Тимофеевна взяла у Николая из рук книжку, и он сразу почувствовал, что у него слипаются глаза; он уже не слышал, что еще говорила Тимофеевна, лишь неясно и туманно мелькнуло перед ним широкое лицо Чубарева; беспокойно разметавшись, он в следующий момент уже спал, а Тимофеевна, выпроводив Аленку и трижды перекрестив его, тихонько вышла, полная смутных предположений и страхов.
В это время, отодвинув тяжелую руку Брюханова и присев на кровать, Аленка заплетала потуже распустившийся узел волос.
– Удивительный человек этот Олег Максимович, – вспомнила она. – Теплый, заразительный… Сразу все по-другому светится… Коля тоже никак заснуть не может. А то вокруг тебя одни надутые гусаки… Как они мне надоели, если бы кто знал…
– Так уж все подряд и гусаки? – заворочался Брюханов.
– Все! Все! – с легкой насмешкой заверила Аленка. – Помнишь, на майском вечере… меня никто так и не решился пригласить танцевать… Там двое приезжих было, корреспонденты… Один темный, высокий, помнишь? Чувствую, глядит, чуть скошу глаз – так у него из-под ресниц и брызжет… Танцевать же пригласить не осмелился. Ты ведь рядом стоишь! Ну разве это мужчина? Брюханов, не хочу быть начальством! танцевать хочу!
– Танцуй себе на здоровье на институтских вечерах, кто тебе запрещает?
– Чего ты прикидываешься, Тихон? Разве дело в запрещении или танцах? Совсем не в них дело. Отгорожены мы от людей. Я понимаю, живешь ты ради людей, ночей не спишь, с телефонами воюешь, но люди этого не знают, не чувствуют, для них ты – кресло, начальство.
– Мы-то с тобой знаем, в чем суть, главное…
– Все главное, Тихон.
– Не кажется ли тебе, Аленка, что ты сладкого переела?
– Вот уже и попреки пошли, – задумчиво отозвалась Аленка, вздыхая и опуская голову на подушку, – Нет, не кажется, не переела… Потом – у каждого свои сладости… Ведь что интересно: каждый из вас сам по себе живой человек, а вместе – сплошной вицмундир, все пуговицы застегнуты, на одной щелочки, никто заглянуть не моги и не смей! Смешно, право…
Она нашла большую волосатую руку Брюханова и погладила ее; ей захотелось рассказать ему о росе, о том, что она видела под водой в маленькой лесной речушке, о том, как хорошо иногда быть совершенно одной… хотела – и не могла заставить себя. Быстро приподнявшись на локоть, она наклонилась к лицу мужа.
– Тихон, слушай, а ты хотел бы узнать все-все, что у меня на душе, до самого донышка? А? Что же ты молчишь?
– Что ты вдруг? – с некоторым усилием отозвался он. – Сама не понимаешь, что говоришь… Да и зачем?
– Ты прав, – тотчас согласилась она и, подумав немного, добавила: – Все-таки умница ты, с тобой всегда интересно…
– Ну, ради бога, – засмеялся он, – давай спать, Аленка, что ты меня сегодня донимаешь?
– Не буду больше… спать, спать, – сказала она. – Глаза слипаются. – Она поцеловала его, тепло задышала, заворочалась, устраиваясь удобнее. – Что у нас за квартира! – уже совсем сонным голосом пробормотала она. – Сколько лет разбираю твои бумаги – каждый раз на сюрприз натыкаюсь… Вчера старый вещмешок в кладовке попался, наверное, твой. А там связка каких-то тетрадок, блокнотов…
– Тетрадок? – переспросил Брюханов, продолжая думать совершенно о другом. – Каких тетрадок?
– Сверху все скипелось, ничего не разберешь… Кажется, какие-то партизанские записи, я в нижний ящик стола положила.
– Хорошо, завтра разберемся, – отозвался Брюханов.
Вздохнув, Аленка затихла, а Брюханов, выжидая и стараясь не шевелиться, долго лежал с открытыми глазами, снова и снова перебирая в памяти неожиданный разговор. Он был рад такой откровенности, он не ожидал, но в то же время его встревожило душевное состояние жены; но и это сегодня не являлось главным. Что-то происходило в нем самом; он не знал, не помнил момента, когда именно в нем что-то сместилось, но то, что изменилось что-то основное, он знал по какому-то своему новому отношению к людям, к самому себе, к тому, как все труднее становилось принимать решения. Поставленный в силу определенных условий в жесткие рамки, он в такие моменты, стараясь остаться в привычных берегах, весь внутренне застывал, хотя все равно не мог избавиться от мысли, что придет время и его на всем ходу рванет куда-то в сторону; подчас в нем даже начинало звучать ощущение такого рывка.
Заворочавшись во сне, Аленка тепло придвинулась к нему, и у Брюханова защемило сердце. Было счастьем, что она рядом с ним, привязана к нему, это так, но она даже отдаленно не может себе представить, насколько эта привязанность меньше его любви, ведь все эти годы освещены ею, хотя он старался всегда быть ровным, не показывал всей силы затаенного чувства. Он внешне внимателен, нежен, всегда чуточку насмешлив, и эта узда, он знает, держит ее. Незаметно, исподволь, но твердо он старается руководить ее жизнью, в свое время хорошо сделал, настояв, чтобы она окончила десятилетку и поступила в институт, чтобы у них жил и учился один из ее братьев, он всегда следит, чтобы она как нибудь не оказалась в пустоте, тем более что его работа действительно отнимает все время и силы. И все-таки чего-то недостает в их отношениях, что-то начинает не срабатывать, иначе как объяснить недавний разговор? – подумал он, вспоминая непривычно новые, насмешливые нотки в голосе жены и запоздало обижаясь. Вполне вероятно, что развоевалась сегодня Аленка просто по молодости, по дерзости, мятущаяся ее натура не терпит обыденности, это понятно, а вот что он сам не нашелся с ответом по-настоящему, уже хуже…