Бельканто

– Женщины, отойдите вправо, мужчины – влево!
Гэн снова проговорил предложение на всех известных ему языках, не очень представляя себе, какие страны тут представлены и кто именно нуждается в его переводе. Он невольно подражал успокоительно-монотонной интонации, с какой произносятся объявления на железнодорожных вокзалах и в аэропортах.
Но мужчины и женщины не хотели так быстро расставаться. Они цеплялись друг за друга, обхватывали за шеи. Пары, которые давно забыли, как это делается, пары, которые, может быть, даже не делали этого на публике, пылко обнимались. Теперь казалось, что этот прием просто слишком затянулся. Музыка отзвучала, танцы закончились, а парочки все стоят, притиснувшись друг к дружке, и ждут чего-то. Лишь между Роксаной Косс и ее аккомпаниатором происходило что-то не то. В его объятиях она выглядела совсем маленькой, настоящим ребенком. Казалось, она была бы рада высвободиться из его рук, но при более пристальном взгляде становилось ясно, что это Роксана Косс держит аккомпаниатора, а не он ее. Аккомпаниатор повис на певице, и страдальческая гримаса на ее лице свидетельствовала о том, что такая тяжесть для сопрано чрезмерна. Господин Хосокава, догадавшись о ее трудностях (его обнимать было некому – госпожа Хосокава пребывала в полной безопасности в Токио), обхватил аккомпаниатора и перекинул этого гораздо более высокого, чем он сам, человека через плечо, как пальто. Ноша заставила господина Хосокаву пошатнуться, но он был тысячекратно вознагражден облегчением, разлившимся по лицу Роксаны Косс.
– Спасибо, – сказала она.
– Спасибо, – повторил он.
– Вы за ним присмотрите?
В этот момент аккомпаниатор поднял голову и попытался потверже встать на ноги.
– Спасибо, – еще раз повторил господин Хосокава с нежностью.
Другие одинокие мужчины, в основном официанты, которые сами жаждали освободить певицу от этого умирающего иностранишки, ринулись на помощь господину Хосокаве и вместе с ним оттащили мокрого от пота аккомпаниатора в левую часть комнаты. Его светлая голова моталась из стороны в сторону так, словно у скандинава была перебита шея. Господин Хосокава обернулся, чтобы посмотреть на Роксану Косс, и его сердце сжалось при мысли о том, что она останется в одиночестве. Ему хотелось поймать ее ответный взгляд, но она смотрела на аккомпаниатора, висевшего на плече господина Хосокавы. Теперь, глядя на него издали, она наконец осознала, насколько ему плохо.
А господин Хосокава, наблюдая все эти пылкие прощальные поцелуи, вдруг вспомнил, что у него в мыслях не было везти сюда жену. Он даже не сообщил ей, что она тоже приглашена и что речь идет о праздновании дня его рождения. Просто сказал, что уезжает по делам. В семье было негласное правило: во время командировок мужа госпожа Хосокава оставалась дома, с дочерями. Они никогда не путешествовали вместе. Теперь он смог убедиться, насколько мудрым было такое решение. Он уберег свою жену от массы неприятностей, а может быть, и от кое-чего похуже. Он ее спас. Но все же не мог не мучиться вопросом: а каково было бы им стоять тут вместе? Как сильно опечалились бы они, услышав приказ разойтись по разным углам комнаты?
Эдит и Симон Тибо молча смотрели друг на друга – казалось, целую вечность, но на самом деле не дольше минуты. Наконец она его поцеловала, и он сказал:
– Скорей бы ты оказалась снаружи.
Он мог сказать что угодно, слова сейчас не имели значения. Он думал о тех двадцати годах брака, когда он любил ее, совсем ее не зная. Теперь он должен понести за это наказание, за все потерянные годы. Дорогая моя Эдит. Она сняла с себя тонкий шелковый шарфик. А он ведь и забыл попросить об этом. Шарфик был прелестного голубого цвета – цвета обеденных сервизов королей, цвета грудного оперения птичек, порхающих в этих забытых богом джунглях. Эдит скомкала шарф в крохотный шарик и втиснула в сцепленные руки мужа.
– Не делай глупостей, – сказала она, и, поскольку это было последнее, о чем она его попросила, он с готовностью поклялся, что не будет.
В целом разлучение заложников прошло вполне цивилизованно. Никого не пришлось оттеснять от своей половины оружейным стволом. Когда стало ясно, что время истекло, мужчины и женщины просто разошлись в разные стороны, как будто того требовал исполняемый ими сложный танец, и очень скоро партнеры снова воссоединятся в новом круге для исполнения других па.
Месснер достал из бумажника пачку своих визитных карточек и раздал их командирам, дал одну Гэну и одну – предусмотрительно – вице-президенту. Остальные он оставил на кофейном столике.
– Здесь номер моего сотового, – сказал он. – Не рабочий, личный. Захотите поговорить со мной – звоните. Специально для этого дома правительство распорядилось держать линию свободной.
Каждый взглянул на свою карточку, несколько озадаченный. Как будто Месснер приглашал их на ланч, как будто не понимал всей серьезности положения.
– Может, вам что-нибудь понадобится, – уточнил Месснер. – Может, вы захотите поговорить с кем-нибудь снаружи.
Гэн слегка поклонился. Ему хотелось поклониться Месснеру в пояс, поблагодарить за то, что он пришел в этот дом, рискуя жизнью, но он решил, что его никто не поймет. В это время к столику подошел господин Хосокава, взял одну карточку, пожал Месснеру руку и склонился в глубоком поклоне.
Командиры Бенхамин, Альфредо и Эктор отправились к группе мужчин у стены, отделили рабочих, официантов, поваров и другую прислугу и велели им встать вместе с женщинами. Раз уж их заветным желанием было совершить революцию и освободить трудовой народ, они не хотели держать его представителей в заложниках. Затем они спросили, есть ли среди мужчин больные, и этот вопрос Гэн повторил несколько раз. Казалось бы, тут каждый должен был объявить, что у него слабое сердце, но удивительное дело – в толпе заложников воцарилось молчание. Вперед выступили лишь несколько дряхлых стариков, да один красивый итальянец предъявил медицинский идентификационный браслет, после чего был немедленно возвращен в объятия супруги. Лишь один человек солгал и не был разоблачен – доктор Гомес объяснил, что у него давно не работают почки и он уже опоздал с диализом. Жена со стыдом отвернулась от него. Самый больной среди мужчин, аккомпаниатор, не смог даже сам подать голос, и его посадили в кресло в таком месте, где, как все надеялись, о нем точно не забудут. Священникам тоже позволили уйти. Монсеньор Роллан трогательно перекрестил заложников и перешел в правую часть помещения. А вот отец Аргуэдас, которого не ждали никакие неотложные дела, попросил разрешения остаться.
– Остаться? – переспросил командир Альфредо.
– Вам же понадобится священник, – ответил тот. Командир слегка улыбнулся, впервые за все время.
– Право, вам лучше уйти.
– Но если люди останутся здесь до воскресенья, кто-то должен будет отслужить мессу.
– Мы сами за себя помолимся.
– Прошу прощения, сеньор, – объявил священник, потупив глаза. – Но я остаюсь.
На том и порешили. Монсеньор Роллан мог лишь беспомощно наблюдать за этой сценой. Он уже стоял рядом с женщинами, и приключившийся с монсеньором позор наполнял его сердце звериной яростью. Он бы задушил молодого священника собственными руками, но поздно – монсеньора уже спасли.
Вице-президента вполне могли бы отпустить как нуждающегося в медицинской помощи, но он даже не стал об этом просить. Вместо освобождения ему, сотрясаемому лихорадкой и непрерывно прикладывающему к лицу лед, было велено подойти к воротам и сделать для прессы объявление об освобождении части заложников. Рубен Иглесиас даже толком не успел попрощаться с женой. Эта достойная женщина всю себя посвятила карьере мужа, но даже словом не обмолвилась, глядя на то, как супруг пускает дело ее жизни под откос. Дочерям, Имельде и Розе, вице-президент тоже не смог уделить ни минуты, а ведь они так хорошо себя вели, весь день спокойно пролежали на полу, играя в какую-то сложную игру на пальцах. Он ничего не сказал Эсмеральде – не смог найти слова, чтобы выразить свою благодарность. Он очень беспокоился за нее. Если его убьют, не откажут ли ей от дома? Он надеялся, что не откажут. У нее такая красивая осанка, и она так терпеливо возится с детьми. Она научила их рисовать зверей на маленьких камушках, а потом складывать из этих камушков сложные картины. Наверху этих камушков накопилось великое множество. Его жена вцепилась в сына с такой силой, что тот заплакал. Она очень боялась, что малыша у нее отнимут и оставят вместе с мужчинами, но Рубен погладил ее по руке и успокоил. «Не станут его причислять к мужчинам», – сказал он. Поцеловав Марко в макушку, в шелковые, пахнущие детством волосы, он направился к двери.