Морская дорога (ЛП)

 Английский монастырь Святого Петра, Рим, пятое июля 1051 года  
Давайте работать здесь, каждое утро. По вечерам сейчас стало так жарко, что меня просто клонит в сон. Дома в зимнее время я никогда не стала бы тратить на отдых драгоценные дневные часы. Когда была молодой, я тосковала по солнечным дням чтобы прийти в себя от ночных кошмаров и темноты. Зима и ночь, что были тогда, и короткое нежаркое лето, рассыпаются теперь в моей памяти, как хрупкие старые листья.
Вижу, у вас сгорбленная спина, тонзура и чёрное одеяние. Представившись, вы не посмотрели мне в глаза, и что-то пробормотали, так что я не расслышала слов. Но я знаю, кто ваш отец, знаю вашу семью. О чём вы думаете сейчас, царапая страницу пером? Может, мои слова заставляют вас что-то представить? Вы молодой человек, я — старуха. Изменит ли мой рассказ мир, который вы видите?
Перед вашим приходом я сидела тут, в тени и уединении, и смотрела на пчёл над теми большими горшками с травами во дворе. Тимьян у нас дома, конечно рос. Я спрашивала про остальные — базилик, майоран, другую забыла, а третья, посередине, называется лавр. Пчёлы всё время трудятся, как и монахини. Одна я здесь не делаю ничего, только подбираю слова, чтобы рассказать об ушедшем.
Моя история начинается далеко от Рима, далеко от этого белого солнца, что поднимается среди дня прямо над крышами. Она начинается там, где вода и тень, где краски тают и изменяются, там, где чистота и простор. То место далеко к северу отсюда, и навсегда в прошлом.
Я родилась в голодный год и приучена к недоеданию. Моя семья не умирала от голода, но мы никогда не бывали сыты, а рабы и скот в нашем поместье были тощие, и молча страдали, и не зная другого, я думала, что таков весь мир. И даже теперь мне часто хочется сладкого. Здесь, в Риме, у нас есть мёд и специи. Всё готовят на масле, и мясо вкуснее потому, что не варится. Мы всё время добавляем к пище оливки и зелёные травы, и каждый день пьём вино. Я ем как ребёнок потому, что в детстве мне не доводилось есть такую пищу. Я знала вкус кислого молока и масла, рыбы и мяса, но их никогда не хватало, и вся пища была одного и того же грязного цвета.
Хотя, когда я родилась, Исландия страдала от голода, но не подумайте, что мы были бедны. Я происхожу из хорошей семьи, мой отец унаследовал поместье Лаугабрекка, когда женился на матери и стал там хёвдингом. Отец моей матери был Эйнар из Лаугабрекки. Семейное предание гласит, что и со стороны отца мы ведём род от королевского дома Ирландии. Знаете, я научилась не слишком-то верить таким утверждениям. Во время моего детства у всех были рабы из Ирландии, и просто удивительно, сколь многие из них оказывались потомками королей. Но как бы то ни было, мой прадед Вифил был ирландцем, служил Ауд Мудрой, и вместе с ней приплыл с Гебридских островов, когда она решила поселиться в Исландии. Он пришёл с ней в Хвамм в Брейдафьорд, и та даровала ему свободу и имение в Вифилсдалуре. Вам знакомы эти места? Это, конечно, не лучшие земли Западных фьордов — долина высоко в горах, к югу от Хейкадалюра, но там мой дед получил свободу и землю в собственность, и там воспитал двух сыновей.
И отец, и мой дядя женились на дочерях Эйнара из Лаугабрекки, получив, таким образом, хорошее приданое, и мой отец стал полноправным хёвдингом. К несчастью, у него так и не родился сын-наследник. Очень жаль. Лаугабрекка — хорошая ферма, и теперь она больше не принадлежит нашей семье, хотя наше имя навсегда с нею связано. Я никогда не вернусь туда. Это к югу от Снайфеля — если из нашего дома смотреть на север, ледник на вершине часто укрыт туманом, но в ясные дни можно видеть белый конус вулкана, закрывающий горизонт. А если смотреть на юг — Снайфель, как спящий гигант, лежит позади. Наш дом стоял на холме с каменистым склоном, помню, как взбиралась по нему, когда была совсем маленькой. С трёх сторон у нас открывался вид на море. Иногда мы могли разглядеть Рейкьянес, где Ингольф основал поселение во времена моего деда. Недалеко от нашего берега возвышалась одинокая скала, и почти всегда об неё бился прибой. Со всех сторон Лаугабрекка продувалась всеми ветрами, а погода на Снайфельснесе — хуже, чем в любом другом месте Исландии. Помню, как засыпала зимой под вой ветра, бьющего по нашей торфяной крыше, и балки дрожали от ударов. И по сей день меня успокаивает плохая погода — при условии, что я нахожусь под крышей и в тепле, в компании близких мне людей. Мне нравится засыпать в непогоду. Весной возвращались крачки, светлыми ночами они кричали как безумные призраки. И хотя Лаугабрекка открыта всем ветрам, это хорошая ферма. Наши луга и поля тянулись от усадьбы до самого моря, до наших чёрных скал, богатых птицей и яйцами. Было и побережье, но слишком открытое для хорошей гавани, и плоский утёс, преграждавший путь на песчаный берег — помню, как он блестел от водорослей во время отлива.
Думаю, если бы моя мать не умерла, у неё могли бы быть сыновья. Пусть мы и жили впроголодь, но у неё всегда было для меня молоко, хотя это истощало её. Я понимала; то же самое я сделала бы для Снорри или моего Торбьёрна. Если нет иного выхода, женщина готова отдать жизнь за своих детей, и только за них. В этом мы отличаемся от мужчин. Я помню материнское молоко и её тепло. Я спала с ней, но однажды утром я проснулась, а она неподвижно лежала рядом, её тело было холодным. Я заплакала, а она не пошевелилась. Впоследствии я часто просыпалась тёмными ночами и начинала плакать. Когда женщины не могли успокоить меня, они принимались шёпотом пугать меня, обещая оставить одну в темноте, и после этого я умолкала от ужаса.
Дни моего детства возвращаются ко мне во снах, как лоскуты ткани, а у меня нет нити, чтобы сшить их в одно целое. В моих детских глазах наш дом в Хеллисвеллире, в Лаугабрекке казался огромным. Где-то над моей головой, в дыму скрывались балки, поддерживающие крышу. Женская комната располагалась в конце зала и была поднята на ступеньку выше. Я помню ту каменную ступень, море оставило следы на камне — бледные линии. В женской комнате стояли два ткацких станка, нити на них напоминали гигантскую паутину; ночью, в мерцании огня, они отбрасывали на стены тени. Зал разделяли тонкие занавески, в которых я пряталась, когда около очага вечерами собирались мужчины. Я помню вечера на открытом воздухе, когда золотое солнце опускается всё ниже и ниже, а коровы бредут с пастбищ домой, чтобы их подоили. Я помню покалывание травы, запах сенокоса и высохшие цветочные головки на сухих стеблях. Я помню свист ветра, зимнюю темень и снежные хлопья, падающие, словно серебряные монеты в грязь.
Первое событие из внешнего мира, повлиявшее на мой мирок, произошло, когда мне было четыре года. Эрик Рыжий вернулся и остановился в доме моего отца.
Рыжая, как осень, борода, рыжие волосы. Он рассказывает о земле, пустынной, как бледное осеннее небо. О сказочной стране, омываемой штормами. Вспыльчивый и жестокий, он рассказывает о своих мечтах.
Он сидит на столе в зале. Трапеза окончена, женщины убрали посуду и удалились. Дети и собаки возятся возле очага, никто не обращает на них внимания. Над очагом, переплетаясь с дымом, витают мужские разговоры. Рыжий человек говорит, а воображение маленькой девчушки рисует картинки в её голове. Он описывает землю, покрытую зеленью, но сейчас в Исландии осень, и она не может представить себе зелень, только красные цвета. Красная трава, красный ивняк, красные ягоды — толокнянка и водяника. Красные холмы цвета его бороды и волос. Одно лишь море зелёное. На западе, за морем лежит пустынный и пугающий мир. Рыжеволосый и сам пугает её. Его переполняет гнев. Девочка чувствует это за его сладкими словами. Земля за морем так желанна, но рыжебородый так неистов и горяч. Она подползает поближе, ловя его слова. Здесь, в отцовском зале, она слышала немало сказок, но никто и никогда не рассказывал ничего подобного. В голубом небе, как описывает он, девочка видит, как в зеркале — землю и море, и фигурку посреди нетронутого пейзажа, кажется это она сама.