33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!
Хотя в этой поездке я не собиралась ни с кем дружить. Англичане в путешествиях не общаются, даже не знакомятся, в фамильярности не входят. Я сказала, что путешествую одна, посмотрю в одиночестве Дуомо, Галерею Академии, Уффици и в одиночестве же двинусь дальше.
…При чем здесь англичане? В этом путешествии я хотела почувствовать себя старой англичанкой. Так редко я бываю одна, в такой обособленности, отдельности от своего мира, – так почему бы не поиграть, ну, наверное, во времена Агаты Кристи. Держусь надменно, обдаю всех холодом, два-три формальных слова, и у всех тут же пропадает желание со мной общаться.
Фредерико, считая, что мы с ним сблизились благодаря общей приязни к козлу, спросил, что я особенно люблю в Италии, и я сказала: “Что это у вас там, за козлом, винтажная сумка Gucci? А я вот особенно люблю старые сумки Gucci”.
– О-о-о, какая вы изысканная, – воскликнул Фредерико (not ordinary but refined), – у нас тут был один русский, Александр Васильев, он тоже любит винтажные сумки Gucci. Он у вас знаменитость, наши постояльцы из России брали у него автографы.…Вот вам ключ от номера, это наш лучший номер, специально для вас, окнами во двор, чтобы вам было комфортно (drop off to sleep).
Что было в лучшем номере специально для меня? В нем было прекрасно всё – и окна во двор, и кровать, и тумбочка, и бюро, и сундук старинный… или новодел? В Италии часто так: скажешь, ах, какой красивый сундук эпохи Возрождения, а сундук стоит сто евро; и наоборот, – ах, какая прелесть, я бы купила такой сундучок на дачу, а это XVI век.
Я вышла в холл, попрощалась с Фредерико и отправилась по своему маршруту: музей Барджелло – Уффици – Дуомо – Пьяцца Сан Марко – Пьяцца Либерта.
Пьяцца Либерта – последний пункт, там нужно было посылочку передать. Посылочка (книжка и блок коротких тонких ментоловых сигареток) была легкая, поэтому я и взяла ее с собой. Лучше в первый же день передать, иначе забудешь, или времени не хватит, или… всякое может случиться. Однажды я посылку съела. Ночью проснулась, а рядом посылка, шоколадом пахнет, вот я себя не помня и съела… Ну потом, конечно, носилась, искала шоколад, – повезло, что такой шоколад был на каждом углу, всё же подсознание знает, что можно съесть, а что нельзя.
Кому посылочка? Да так, кому-то… Я знала, что адресат посылочки немолода, много лет живет во Флоренции, и больше ничего не знала – мне недосуг обо всех знать, я путешествую по своему плану и не отвлекаюсь.
Вечером я приехала в такси на Пьяцца Либерта, от площади улица направо, потом прямо, и будет улочка из трех домов, последний – мой, то есть ее. От моего отеля на такси десять минут, и пешком, наверное, тоже десять минут. Я сверилась с адресом, записанным в телефоне, позвонила в звонок под табличкой с ее именем, и мне ответил низкий хриплый голос – очень низкий, очень хриплый – “ну, это вы?!” Это прозвучало как-то лично, словно для нее я – не просто почтальон, а я это я.
Главное при передаче посылок – улыбаться, улыбаться, но не проходить в комнату, отказаться от чая, если сходу начнут говорить о политике, вяло отвечать “ну да, у нас вот так…”. Тем более тут, во Флоренции, когда – Дуомо, Галерея Академии, капелла Медичи… скажу “вот книжка, вот сигаретки”, и пулей вниз, и вежливая улыбка сотрется только внизу, на улице.
Лестница крутая, лифта нет, этаж второй, но как будто третий, а всего в доме этажей три, маленький такой флорентийский дом. На втором этаже дверь открыта. Из квартиры веет сигаретным дымом, меня прямо сбивает. Не дымом сбивает, не дымом, а завистью – вот же курит человек, всю жизнь курил, и сейчас, в 80+, курит. А я курила тридцать семь лет и бросила, и жизнь моя стала не так полна красками, и чувствами, и ощущениями.
Хриплый, очень низкий голос: “Ну, привет! Какая вы хорошенькая!” – было приятно, как будто я первоклассница и она похвалила мои банты.
Я сказала: “Вы так хорошо выглядите”, – она отозвалась неожиданно горячо:
– Это оскорбительно! Говорить старому человеку, что он хорошо выглядит!
Ну да, я понимаю: она считает, что это заигрывание, что ей, как ребенку, говорят “ой, какие мы уже большие”… Дальше было как будто снимают кино, классику итальянского неореализма: антиквариат, полутемно, накурено и разговоры, сценарий не готов, диалоги переписываются при съемке.
У окна за компьютером, в полутьме и сигаретном дыме, – красивая старая женщина. Лицо тонкое, сухое, без единой лишней складочки, вздыбленные черно-седые кудри, глаза огромные, профиль четкий и строгий… Красивая, старцы бы встали.
– Вы торопитесь? Будете пить чай или побежите?
Я не тороплюсь. Не хочу уходить. Там Флоренция, здесь она, в клубах дыма. Не хочу вообще во Флоренцию. Чего я там не видела? Я сто раз видела Дуомо, Галерею Академии. Я буду пить чай, долго.
В этой квартире было много старой жизни, это был семейный дом с долгой жизнью, мебель не собрана по стилю, а куплена по надобности: самые старые – шкафы, как были куплены в конце XIX века, так и стоят, бюро начала XX века, и рядом тонконогие стулья шестидесятых годов. Много картин, картинок, фотографий семейных, которым уже сто лет и больше, – видно, что семья живет здесь, в этой квартире, уже почти сто лет. Почему она здесь? Это ее семья? Она вышла замуж? Или это ее родные с “до революции”? Неловко спросить.
Мы пили чай в ее комнате, она в кресле у компьютера, с сигаретой, я напротив, на кровати. Она ничего не рассказывала… Как бы это объяснить? Некоторые и “здрасьте” не говорят без “Бродский мне то, а ему это” или “А вот Довлатов мне сказал…”. Здесь было совсем не то. Представьте, что вы с кем-то разговариваете, и речь, конечно же, заходит о прошлом и, к примеру, о вашей учительнице или школьной подружке, ведь они были важной частью вашей жизни. Вот так и она говорит, например, “Люся с Андреем, Люся с Андреем ”, – но вдруг понимаешь, что это Елена Боннэр и Андрей Сахаров. Но для нее важно не кто они, а что они ее друзья. Думаю, вы понимаете, о чем я.
Она говорит и курит, курит одну короткую тонкую сигарету за другой.
– На проводах Бродского Рейн у меня просил прощения: упал на колени и говорит: “Прости, что я тебя называл спортсменка из народа; ты не похожа на из народа”.
– Почему он называл вас “спортсменка из народа”?
– Я часто ходила в тельняшке и с гитарой за спиной.
– Вы были на проводах Бродского, вы дружили?
– Дружили? Да нет… я Осю устроила в экспедицию.
Ах, вот оно что, она геолог! Вот где всё началось! Она училась в Горном, а в то время – в эпоху смычки физиков и лириков – в Горном существовало знаменитое ЛИТО Глеба Семенова: и физики, и лирики кучковались где ни попадя.
– Андрей Битов ведь классик, как по-вашему?
– Конечно.
– А тогда был такой поэт, Леня Аронзон, он умер рано. Вы о нем небось и не слышали.
– Конечно, я знаю Аронзона.
– Вы Леню знаете?..
– Нет, он же умер, когда я была ребенком, но как поэта, конечно…
– А Женя Рейн, как думаете, – классик? А Толя Найман?
Они обидчивые, люди этого поколения, и очень за своих. Для нее все, кого она упоминает, – прекрасные, и Люда, и Женя, и Эра, и Толя. Людмила Штерн, Евгений Рейн, Эра Коробова, Анатолий Найман. У них-то между собой очень непростые отношения, а у нее все они – прекрасные.
За окном Пьяцца Либерта, а у нас тут – в полутьме, в сигаретном дыму – ЛИТО Глеба Семенова, Битов, Аронзон. Я-то играю, что я старая англичанка, путешествую не заводя знакомств, а меня всё это нашло во Флоренции, всё это наше, питерское…
– …Я научила его играть на гитаре. Я сама не профессионально играла, но ему хватило, он потом всю жизнь так и играл на семи аккордах. Я его научила, и он стал песни писать.
Кого – его?.. “А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…” Вот кого, Юрия Кукина.
Это же было время расцвета бардовской песни! У нее, красавицы-геологини, был роман с Кукиным. У нее гитара, и у него гитара…