33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!

– Значит, не простила мужу, что денег нет, – жестоко сказал Олег Сергеевич.
– Ну, значит, – согласилась она. – Зато у меня сын родился, и у сына всё было.
Станислав Витольдович лет через двадцать вдруг резко изменился. Ушел из бизнеса, всё продал, купил дачу под Троицком и стал проживать нажитое, как он выражался. Ходил по дому в халате, много курил, редко брился и всё смотрел с балкона во двор. Кричал: “Галюся, как этот цветок называется?” Забывал и переспрашивал. Совсем мозгами поехал. Но тихий. Посмотрит так пристально, вдруг усмехнется, сверкнет глазом, и снова скорбно губы сложит и прижмурится. Даже страшно: а вдруг он всё понимает?
Потому что именно тогда они встретились на площади у Французской церкви и бегом побежали в Four Seasons. Галине Глебовне было сорок два, а Олегу Сергеевичу – ровнехонько пятьдесят.
Поэтому Галина Глебовна после встреч с Олегом Сергеевичем всегда созванивалась со своим сыном – он только что окончил Плешку и устроился в Ernst & Young, – и сын вез ее на машине на дачу, то есть домой. Там мама-папа-сын ужинали, выпивали бутылку вина, Станислав Витольдович скоро шел спать, а она до ночи болтала с сыном, и потом он оставался ночевать. Ей было страшно вдвоем с полоумным мужем в огромном загородном доме.
У Олега Сергеевича обе дочки жили за границей, а жена Марина Матвеевна была доктором химических наук. Выставлялась в членкоры, но неудачно, очень переживала и страдала, поэтому он не мог именно в эти дни уйти от нее к Галине Глебовне навсегда, хотя та очень хотела и даже плакала и посылала ему горькие эсэмэски. Но через два года Марина Матвеевна прошла в членкоры и стала заведовать Лабораторией номер семнадцать, сам бог велел уходить от столь успешной дамы – но Галина Глебовна вдруг заявила, что Станислав Витольдович без нее погибнет, а сын не простит, и тут уж очередь Олега Сергеевича была тосковать, писать эсэмэски, имейлы и даже два письма от руки.
Да, “Интурист” на Тверской.
Номер 911, это они оба запомнили. Как вызов спасателей, как дата теракта в Нью-Йорке. Там были нелепые бра, совсем низкие, с пышными стеклянными лепестками, и Олег Сергеевич боялся в полутьме на такой лепесток налететь плечом и порезаться. Из окна была видна Тверская, дом четыре. На крыше торчала реклама Ricoh. Красные буквы на темно-сизом фоне неба. Почти так же красиво, как белый снег на голубых куполах.
Потом эту гостиницу сломали. В “Москве” из окон почти ничего не было видно, сплошные глухие стены. Только один раз номер был с окном на Манежную. И еще разок был виден кусочек крыши Большого театра. “Москву” тоже сломали, и Олег Сергеевич с Галиной Глебовной всё время шутили по этому поводу и сделали своим пристанищем “Россию”, именно полагая, что ее-то, такую громадную и только что после ремонта, никто не тронет.
В “России” на Галину Глебовну приходилось выписывать пропуск. Канитель с паспортом. Но ничего. Зато из окон прекрасный вид. Варварка или Васильевский спуск. А лучше всего – внутренний двор, там росла рябина, желто-красная в сентябре.
Галина Глебовна как будто услышала его мысли.
Лежа на спине, она вдруг произнесла:
– Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…
– Какая на самом деле вредная ерунда! – ответил Олег Сергеевич.
– Ты что?
– А то! Ну, вот Цветаева вернулась в Россию. Зачем? Чтобы повеситься?
– Ты почему вдруг такой злой?
– Сказать?
– Скажи! – она приподнялась на локте.
– Хочу взять тебя под мышку и уехать. Куда-нибудь. Неважно куда. Главное – отсюда. У меня нехорошие чувства. Светлый промежуток кончается.
– Что-что?
– Я тебе как психолог говорю. Психоз – ремиссия – снова психоз. Ремиссия скоро кончится. Надо, в общем, пока не поздно.
– Странно, – сказала Галина Глебовна. – Ты же прежде всего писатель, ты ведь так говоришь, да? Да или нет? – он кивнул. – Как может писатель без родины?
– Бунин эмигрировал, Ахматова осталась, – сказал Олег Сергеевич. – Но вот вопрос: кому стало лучше от того, что Ахматова “была со своим народом”? В Париже у нее не арестовали бы сына, не травили бы. Представь себе: французский министр кричит с трибуны, что стихи Ахматовой вредны молодежи. Смешно ведь! – он перевел дух.
– Читателям лучше, что она осталась в России, – сказала Галина Глебовна.
– Про перчатку и потемневшее трюмо она могла писать где угодно, что в Париже, что в Лондоне. Хоть в Америке!
– А “Реквием”? – возразила Галина Глебовна.
– Да что за римское злодейство! – чуть не закричал Олег Сергеевич. – Требовать от поэта мучений, чтобы читателю было слаще! А если бы Бунин не уехал? Его бы расстреляли. И не было бы “Темных аллей”, “Жизни Арсеньева”, “Митиной любви”…
– Ты серьезно хочешь уезжать? – спросила она.
– А ты серьезно хочешь здесь оставаться? У писателей-эмигрантов есть хоть могилы. Кладбище Sainte-Geneviève-des-Bois. А где могилы Цветаевой и Мандельштама? Где могила Гумилева? Бориса Корнилова и Павла Васильева? Клюева? Введенского, Хармса, Нарбута, Гастева, Бабеля, Артема Веселого, Пильняка, Павла Флоренского…
– Погоди, – сказала она. – Погоди. Может быть, у тебя повесть не взяли в журнал?
– Если бы я тебя так не любил, я бы сказал: ты… в общем… Но ты просто поэт. Знаешь, чем отличается поэт от прозаика?
– Знаю, – сказала Галина Глебовна. – Поэт пишет коротко и в рифму. А прозаик длинно и нескладно. У поэта главное – эмоции. “Поэзия должна быть глуповата”. Прозаик – человек разумный. Рациональный. Умнее поэта.
– Вот как? – покрутил головой Олег Сергеевич. – Занятно.
– Это ты мне сам говорил! – засмеялась Галина Глебовна. – В прошлый раз. Когда окно было во двор, где рябина.
Олег Сергеевич встал, достал мобильник из кармана брюк, поглядел на экран, хмыкнул.
– Мася звонила? – спросила Галина Глебовна.
– Нет. Клиент.
– Перезвонишь?
– Вечером он сам позвонит еще раз. Видишь ли, клиенты бывают разные. Одни дико обижаются, если я не сижу на трубке, как пожарный. Могут разорвать контракт. А есть такие, которые должны хорошенько подозваниваться. Должны добиваться, иначе не ценят. Вот это как раз такой.
– Точно не Масик?
– Фу! – сказал Олег Сергеевич и протянул ей телефон. – Как тебе не стыдно! На, убедись!
– Прости, – сказала Галина Глебовна. – Давай одеваться. Вышли.
Навстречу по коридору шел электрик.
– До свиданья, – сказал ему Олег Сергеевич, подтолкнул локтем Галину Глебовну и прошептал: – По-моему, вылитый Стасик.
Галина Глебовна пожала плечами, но когда за поворотом они наткнулись на горничную с тележкой, полной шампуней и простынок, ткнула Олега Сергеевича в бок и сказала вполголоса:
– Вылитый Масик!
Потом гостиницу “Россия” тоже сломали.
Галина Глебовна и Олег Сергеевич огорчились, конечно. Но ничего. Гостиниц много. Вся Россия – наша гостиница, а мы – ее постояльцы.
 
Алексей Сальников
 
Дым
 
Рассказ
Когда Шибову купили авиабилеты до фестиваля и обратно, плюс к тому сказали, что оплачено такси до гостиницы, да и гостиница забронирована и оплачена, Шибов, прикинув расходы организаторов к своему литературному статусу (который, являйся он балансом средств на телефоне, был бы отрицательным), решил, что гостиница, конечно, будет аховая. Что это будет какой-нибудь негромкий хостел в закоулке или что-нибудь вроде квартирки на окраине Москвы (почему-то с электроплиткой из одной конфорки и желтоватым холодильником советских времен), что в номере, может, будет сосед, хорошо если не очень общительный, какие-нибудь там будут кружечки из разных сервизов и побитый электрический чайник на полтора литра. “Там, наверно, скажут, что во двор нужно пройти, что это не здесь”, – совершенно уверенно подумал Шибов, куря, разглядывая охранников на большом каменном крыльце, косясь на стену Кремля через дорогу. Разумеется, слегка ужасала мысль, что это всё же нужная ему гостиница, в которую придется заходить в его кофте, которую собака всегда начинала отбирать, видя, что сейчас будет прогулка, а если отбирала, то еще и трепала этак хищно в его куртке, рукав которой буквально вчера собакой был обслюнявлен.