Моральные домогательства. Скрытое насилие в повседневности

  
1. Извращенное насилие в личной жизни
   
Извращенное насилие в семейной паре
 
Извращенное насилие в семейной паре часто сводится к простой проблеме доминирования. Психоаналитики упрощают ситуацию, отводя партнеру роль пособника или даже виновного в установлении извращенных отношений. При этом в расчет не принимается сила влияния, которая парализует волю жертвы и не дает ей сопротивляться, а также интенсивность нападок и серьезность психологических последствий преследования для жертвы. Нападки бывают столь утонченными, что последствия их остаются незаметными для окружающих, и свидетели расценивают их просто как конфликтные или чересчур пылкие отношения между двумя людьми с характером, хотя на самом деле такое поведение — это попытка, нередко успешная, разрушить личность, морально или даже физически.
Вот описания нескольких пар на разных стадиях проявления извращенного насилия. Эти рассказы могут быть короче или длиннее, в зависимости от длительности (месяцы и даже годы) процесса и по мере развития (отношений между агрессором и жертвой.
Извращенное влияние
Когда в семейной паре недостает любви или же когда привязанность к объекту любви слишком сильна, начинает проявляться извращенное поведение.
Чрезмерная привязанность может внушать страх, и в этом случае самые близкие люди агрессора подвергаются наибольшему насилию. Самовлюбленный человек использует свое влияние, чтобы удержать другого человека, но он боится, что близость с партнером станет слишком сильной или что партнер всецело завладеет его жизнью. Следовательно, главная цель — удержать партнера в рамках зависимых или даже собственнических отношений, чтобы убедиться в своем всесилии. Зависимый партнер не может сопротивляться из-за одолевающих его сомнений и чувства вины. Невысказанная мысль такова: «Я тебя не люблю!», — но она утаивается, чтобы не потерять партнера, и действует исподволь. Партнер должен оставаться постоянно неудовлетворенным существующими отношениями; в то же время нельзя давать ему размышлять, чтобы тот не отдавал себе отчета в том, что происходит на самом деле. Патриция Хайсмит описала эту ситуацию в своем интервью газете «Ле Монд»: «Иногда случается, что люди, которые нас больше всего привлекают или в которых мы влюблены, действуют на нас так же, как резиновая изоляция на искру сознания».
Самовлюбленный человек, который хочет парализовать волю своего партнера, оказывает на него именно такое воздействие, ставя его в неопределенное и шаткое положение. Это избавляет агрессора от обязательств вступать в пугающие его отношения. Посредством этого воздействия он держит партнера на расстоянии, в рамках, которые кажутся ему безопасными. Он не хочет быть целиком захваченным чувствами по отношению к другому человеку, однако заставляет партнера испытывать то, чего не хочет сам, то отталкивая, то притягивая его. В нормально функционирующей паре оба партнера должны поддерживать и укреплять самомнение друг друга, даже если и существуют отдельные элементы, извращенного воздействия. Может случиться, что один будет стремиться «заглушить» другого, чтобы обеспечить себе доминирующее положение в паре. Но пара, в которой правит извращенная самовлюбленность, представляет собой сочетание, унижающее самолюбие одного из партнеров: в ней систематически имеют место подавление и скрытая агрессия.
Такое положение вещей возможно только при очень большой терпимости партнера. Эта терпимость часто интерпретируется психоаналитиками как подсознательное стремление к выгоде, в основном мазохистской, которую партнер может извлечь из этих отношений. Мы увидим, что эта интерпретация не универсальна, так как некоторые супруги, которые ранее не проявляли склонности к самонаказанию, не проявляют ее и в дальнейшем, и опасна, поскольку она абсолютно не помогает жертвам найти выход из подневольного положения, одновременно усиливая их чувство вины.
Истоки чрезмерной терпимости чаще всего обнаруживаются в супружеской верности, которая заключается, например, в воспроизведении ситуации, в которой находился один из родителей, или же в принятии на себя роли человека, способного исправить нарциссизм другого, своего рода миссии, которой можно себя посвятить.
 
Бенджамен и Анни встретились два года назад. В то время Анни состояла в связи с женатым человеком, и эта связь травмировала ее чувства. Бенджамен ревновал ее к этому человеку. Влюбившись, он попросил ее разорвать данную связь: он хотел жениться на Анни и иметь от нее детей. Анни без особых колебаний прекратила те отношения и собралась жить с Бенджаменом, сохраняя тем не менее свою собственную квартиру.
 
Именно в этот момент поведение Бенджамена изменилось. Он стал сдержан, безразличен, проявляя нежность только при просьбах о сексе. Вначале Анни потребовала объяснений, но Бенджамен отрицал какие-либо изменения в своем поведении. Анни не любила ссоры, поэтому она заставляла себя казаться веселой, хотя и потеряла некоторую непосредственность. Если она нервничала, он, казалось, этого не понимал и никак не реагировал.
 
Мало-помалу она впала в депрессию.
 
Поскольку отношения с Бенджаменом не улучшались, Анни все еще удивляло его отдаление. В итоге Бенджамен признал: что-то все-таки произошло; он просто не мог видеть ее в депрессивном состоянии. Анни решила вылечить депрессию, которая, казалось, была причиной их семейных проблем, и начала курс психотерапии.
 
Бенджамен и. Анни работали в одной области, причем у нее было намного больше опыта, Часто он спрашивал у нее совета, но не принимал никакой критики: «Это не имеет смысла, с меня хватит, я не понимаю, о чем ты говоришь!» Не раз он присваивал ее идеи, отрицая при этом ее помощь. Ни разу не поблагодарил ее.
 
Если она указывала ему на ошибку, он оправдывался тем, что это, видимо, неправильно записал его секретарь. Анни делала вид, что верит, дабы избежать объяснений.
 
Его распорядок дня, работа и вообще жизнь постоянно были окутаны тайной. От друзей, которые пришли к Бенджамену с поздравлениями, она случайно узнала, что он только что получил значительное повышение на работе. Он постоянно лгал ей, говоря, что возвращается из командировки одним поездом, однако потом у него обнаруживались билеты на другой.
 
На публике Бенджамен был очень сдержан. Однажды на вечеринке он подошел к Анни и поздоровался за руку, а затем очень быстро оставил ее в одиночестве. Когда потом она потребовала у него объяснений, он пробормотал что-то насчет того, что был очень занят.
 
Он упрекал ее в том, что она тратит много денег, несмотря на то что она сама зарабатывала себе на жизнь, он хотел бы, чтобы у нее было меньше одежды, и заставлял ее, как маленькую девочку, ставить на место свои тапочки. Он прилюдно насмехался над ней, показывая на баночки с кремом в ванной комнате: «Не знаю, зачем тебе мазаться всякой ерундой!»
 
Анни спрашивала себя, как она может любить мужчину, который все просчитывает: жесты, слова, денежные траты. Он не переносит, когда говорят о семейной паре: «Слово „пара“ — это абсурд!» Он отказывается связывать себя с ней какими-либо обязательствами. Однажды на улице их остановил клоун, желая показать фокус, и спросил у Бенджамена: «Это ваша жена, не так ли?» Бенджамен ничего не ответил и постарался поскорее уйти. Анни думала об этом так: «Он и не мог ничего ответить, потому что не знает сам. Я ему не жена, не невеста, не подруга. Ему нечего сказать по этому поводу, потому что это слишком тяжело».
 
Если она настаивала на разговоре об их отношениях, он отвечал ей: «Ты действительно считаешь, что сейчас для этого самое подходящее время?!»
 
Были и другие болезненные для нее моменты, например желание иметь ребенка. Когда они встречали друзей, у которых есть дети, она старалась не выказывать особой радости при виде малышей, чтобы Бенджамен не подумал, что она хочет ребенка, и старалась придерживаться нейтрального тона, как если бы это было для нее неважно.
 
Бенджамен хотел подчинить себе Анни. Он хотел, чтобы она оставалась свободной женщиной и не рассчитывала на него в финансовом плане, но в то же время чтобы она была послушна, в противном случае он начинал испытывать тревогу по поводу того, что дистанция между ними увеличивается.
 
За ужином, когда она говорила о чем-либо, он с удрученным видом поднимал глаза к небу. Вначале она уверяла себя: «Я наверняка сказала глупость!» — и постепенно стала осторожнее выбирать слова.
 
Однако с началом курса психотерапии Анни научилась не мириться с тем, что он априори критикует все, что она скажет, даже если это приведет к возникновению напряженности между ними.
 
У них не бывало ссор, исключая те ситуации, когда чаша ее терпения переполнялась и она не выдерживала. В таких случаях нервничала только она. Бенджамен делал удивленное лицо и говорил: «Опять ты будешь упрекать меня! Конечно, по-твоему, я один во всем виноват!» Она пыталась оправдаться: «Я не говорю, что это твоя вина, я просто хочу, чтобы мы поговорили об этом!» Он делал вид, что не понимает, в чем проблема, и ему всегда удавалось заставить ее сомневаться и чувствовать себя виноватой. Спрашивать себя, что же не так в их отношениях, — это то же самое, что и сказать: «Это моя вина».
 
Он не желал ничего слышать об этом и заканчивал дискуссию или, вернее, старался виртуозно избежать спора еще до его начала.
 
«Я бы хотела, чтобы он сказал мне, что его не устраивает во мне, это сделало бы возможным диалог!»
 
Мало-помалу он перестал разговаривать о политике, так как, когда она начинала аргументировать свое мнение, Бенджамен жаловался, что она с ним не согласна. Они также перестали разговаривать о профессиональных успехах Анни. Бенджамен не мог находиться в тени кого-либо. Сейчас Анни признает, что ей пришлось отказаться от своего собственного мнения, от своей индивидуальности из страха, что их отношения ухудшатся. В итоге она вынуждена была постоянно прилагать усилия, чтобы их повседневная жизнь была хоть сколько-нибудь сносной.
 
Иногда она сопротивлялась и угрожала уйти. Он удерживал ее, причем его слова можно было истолковать двояко: «Мне хочется, чтобы наши отношения продолжались. Пока я не могу дать тебе большего».
 
Она так ждала уступок с его стороны, что при малейшем знаке сближения опять обретала надежду.
 
Анни осознавала, что эти отношения ненормальны, но, потеряв всяческие ориентиры, она чувствовала себя обязанной защищать и прощать Бенджамена, что бы он ни делал. Она знала, что он не изменится: «Или я приспособлюсь, или уйду!»
 
В сексуальном плане дела также обстояли не лучшим образом, у Бенджамена больше не было желания заниматься любовью. Иногда она пыталась поговорить об этом: «Так дальше жить нельзя!
 
— Ничего не поделаешь, нельзя заниматься любовью по заказу.
 
— Что же делать? Что я могу сделать?
 
— Не у всех проблем есть решение! Ты хочешь распоряжаться всем!»
 
Когда она подходила к нему, чтобы нежно поцеловать, он чмокал ее в нос. Если она выражала недовольство, он замечал, что у нее определенно нет чувства юмора.
 
Что же удерживало Анни?
 
Если бы Бенджамен был полным чудовищем, ей было бы проще, но прежде он был нежным любовником. Если сейчас это не так, значит, ему плохо. Значит, он может измениться. Значит, она может ему помочь. Она ждет этих изменений. Она надеется, что однажды узел распутается и они наконец смогут нормально общаться.
 
Она чувствовала себя ответственной за изменения, произошедшие в поведении Бенджамена: он не выносил ее подавленного состояния. Анни испытывала чувство вины за то, что была недостаточно соблазнительной (однажды в присутствии друзей он пошутил над ее манерой одеваться, которую находил не очень сексуальной), недостаточно доброй (он намекал, что ей не хватает великодушия), чтобы Бенджамен был совершенно доволен.
 
Когда Бенджамен сказал ей: «Если мы расстанемся, я сразу же найду себе кого-нибудь, а ты, с твоей любовью к одиночеству, останешься одна», она поверила ему. Анни считала, что лучше сохранять отношения, которые ее не устраивают, чем остаться одной. При этом Анни знала, что она более общительна, чем Бенджамен, но, тем не менее, оставшись одна, она будет находиться в подавленном состоянии и размышлять о собственных горестях.
 
Еще она знала, что ее родители сохраняют свой брак исключительно из чувства долга, хотя оба недовольны своими отношениями. В семье Анни моральное насилие имело место, но было скрыто, поскольку называть вещи своими именами было не принято.