Убыр: Дилогия

– Раньше такое бывало? – спросил усатый.
– Н-нет, – сказал я. – Только если изнутри еще вставлен.
Милиционеры переглянулись, штатский сказал:
– Пацан, отойди-ка. Ибрагимов, на ту сторону, балконы секи. Перевозчиков, вперед. Блин, стальная – ну ладно, сперва сами попробуем.
Он несколько раз зачем-то нажал кнопку звонка – от звуков колокольчика я чуть не расплакался – и, взяв меня за плечо, отвел в сторону. Рыжий Перевозчиков подошел к двери, снял автомат с плеча, примерился и несильно ударил прикладом в замок и еще раз в район петли.
Дверь дважды отозвалась толстым колоколом, будто в рифму звонку.
И мамин голос спросил:
– Что такое? Перестаньте немедленно, я сейчас милицию вызову.
8
Полицейский в штатском еще раз внимательно посмотрел на меня и на врача. Врач мотнула головой, чтобы усатый снова не начал громким шепотом допытываться, могла ли боксерская черепно-мозговая травма так подействовать на мальчика, или мальчик все-таки наркотики принимает – и не пора ли везти его на анализы.
Мальчик поехал бы, честно говоря. Мальчик очень хотел поехать.
Куда угодно.
Милиционер с врачихой, потоптавшись, вышли – не прощаясь.
Я некоторое время смотрел в пол. Страшно было поднять глаза.
Лучше бы они ушли.
Лучше бы они бросились.
Лучше бы что угодно уже, только поскорее.
Я вскинул глаза.
Родители стояли с теми самыми выражениями лиц, с которыми говорили прощальные слова милиционеру и врачихе. Даже улыбки у них были такими же снисходительно-извиняющимися.
Я украдкой вытер мокрые ладони о джинсы. Родители не пошевелились. Смотрели на дверь и улыбались, ровно дыша. А я уж не мог стоять. Просто не мог – колени стали совсем кисельными и от верха живота к горлу поднимался какой-то одуряющий туман, от которого хотелось заплакать и упасть на пол, точно моток веревки.
Я сипло сказал:
– Мама…
Пусть уже хоть что-то будет, хоть самое жуткое, чем эта тишина, улыбки и туман.
Мама смотрела на дверь и улыбалась. И папа стоял, смотрел на дверь и улыбался.
Черными голодными глазами.
Я вздохнул – кажется, со всхлипом – и сказал:
– Ма…
Мама и папа резко повернулись в разные стороны и одновременно быстро ушли – мама на кухню, едва не зацепив меня холодным локтем, а папа в спальню. Не глядя на меня. Глядя прямо перед собой.
Я зажмурился, ожидая, что сейчас они вернутся. На кухне были ножи, а на балконе, дверь на который открывалась из спальни, – инструментальный ящик со всякими молотками и стамесками.
Было тихо.
Я попытался вытереть пот со лба плечом – получилось плохо, но руки поднимать я почему-то боялся. Вернее, был уверен, что не надо сейчас руки поднимать и вообще делать резких движений. Не знаю уж почему. Я закрыл глаза, сосчитал, пока сердце бухнет тридцать раз, чуть разжмурился и тоже ушел из прихожей – в ванную. Заперся соскальзывающей рукой и с размаху, так что больно стало, сел на край ванны.
Никому не открою. Пусть дверь ломают.
Негромко хлопнула входная дверь. Я вздрогнул, но не встал. Сидел и ждал, пока выяснится, отвлекающий маневр это или в самом деле ушли. Ничего не дождался, встал, два раза вхолостую спустил бачок унитаза, открыл краны, послушал, разглядывая белого и совсем не мужественного себя в запотевающее зеркало, вырубил воду. Опять ничего не дождался, отпер дверь и снова сел на край ванны. Пусть заходят. Если им надо.
Никто не зашел. Я встал, осторожно отжал дверь, немного послушал и выполз обратно в прихожую. Там никого не было. Внутренняя дверь выглядела благополучно прикрытой.
Может, показалось.
Я огляделся, прислушался, ничего не услышал, ничего не придумал, выключил и включил свет, оделся, уперся спиной в дверь и сполз на корточки.
Буду просто так сидеть, с закрытыми глазами.
Нет, не буду. Дильку надо забирать. Еще полчаса есть, но лучше на улице, чем здесь. А если не пойду, мама пойдет или папа. И что будет?
Нет.
Я открыл глаза и увидел ноги. В брюках.
Маневр.
Ну и пускай.
Я, помедлив, поднял глаза.
Передо мной стоял папа – и он опять надел пальто, хотя с милицией общался без него. Вернее, как общался – стоял и снисходительно улыбался.
Сейчас он тоже стоял, но, кажется, не улыбался. Смотрел не на меня сверху вниз, а перед собой.
Я посидел еще секунду, уперся ладонями в дверь и с натугой встал. Ноги успели затечь, но мурашки разбежались от коленей не махом, так что можно было стоять не постанывая и лишь чуть переминаясь. Но все равно заниматься только этим нельзя. Я перевел дыхание и посмотрел папе в лицо.
Он опять улыбался. Не снисходительно, а растерянно – губами в коросте. Папа выглядел очень больным. Вернее, изможденным и страшно постаревшим, как заблудившийся в пустыне. Умирающим от недоедания он выглядел. С его-то нормативами обжирания. Ничего не понимаю.
Глаза у папы были совсем черные, с красными белками и будто в авоське морщин – я такие авоськи у däw äni видел, спутанные и пыльные. У папы вокруг глаз тоже было серо, спутанно и пыльно. А глаза сильно блестели. Смотрел папа снова не на меня, а сквозь, на дверь. Я откашлялся и хотел что-нибудь спросить. Папа вздрогнул глазами, перевел взгляд на меня – и улыбка у него из растерянной стала скрыто счастливой, точно я с двухнедельных сборов приехал, а он меня у ДЮСШ встречает, гордый, но сдержанный.
Папа быстро облизнулся – я вздрогнул, потому что язык был синий какой-то и сухой и мог либо коросту с губ содрать, либо сам ею оцарапаться, – перекосил лицо и закивал, улыбаясь все шире. Губы у него все-таки полопались, между светло-коричневыми чешуйками надулись алые шарики – и как раз их папа не слизывал. Я совсем напрягся, заметив, что папа поднял руку. Но он прижал ладонь к груди и продолжал кивать с усилием и улыбаясь, улыбаясь, сквозь слезы на глазах и кровь на губах. Потом попытался что-то сказать:
– Уй… Уй-й…
Я сжался, решив, что папа ругается, но он судорожно сглотнул, отвернул голову, вскинул ее, просветлев, и сказал:
– Kit.
При чем тут кит, всполошенно подумал я, но сообразил – нет, он мягче говорит, значит, прогоняет меня по-татарски. Почему «уйди»?
Я глотнул и сказал:
– Пап. Мне уйти, что ли?
У папы застыло на лице недоуменное выражение, но он неуверенно кивнул. Да что такое, с тоской подумал я, напрягся и спросил:
– Min çigip kitärgä tieşme? [14]
Папа так же неуверенно кивнул и сделал шаг ко мне. Я устоял, закусив губу.
Папа протянул руку. Рука была костлявая, кожа обвисла, сморщилась и вся закидалась неровными коричневыми пятнами. В кулаке что-то было зажато.
Он попытался сунуть это что-то мне в нагрудный карман, промахнулся раз-другой – костяшки пальцев скользили по куртке, а я, обмерев, глядел перед собой. От папы пахло, словно он трое суток валялся с гриппом под тремя одеялами, – жарко, несвеже и нездорово.
Папа, кажется, всхлипнул, скользнул костяшками уже не по груди, а по моей висящей руке, нашел ладонь и вложил в нее наконец, что хотел. Влажные бумажки и еще что-то твердое.
Я посмотрел.
Это был комок денег – пятидесяти- и сторублевки – и паспорт. Мой. Из него торчала зеленая бумажка. Можно было не разворачивать – и так понятно, что Дилькино свидетельство о рождении.
Папа закивал, глядя мне в глаза, поднял уже обе руки – а это было трудно, я видел – и ткнул меня в грудь. Я устоял. Он тоже, хотя его мотнуло назад даже сильнее. И ткнул снова. Я покачнулся. На третий раз грянул спиной о дверь – и наконец понял, чего папа хочет.
Он хотел, чтобы я вышел из квартиры. А на дверь, которая мешала мне сделать это, почему-то внимания не обращал. Не видел – или забыл, что это такое. Или тратил слишком много сил, чтобы не упасть самому.
– ätiem [15], – тихо сказал я.