Империя. Цинхай (СИ)
Одиннадцатый промелькнул назойливым вихрем, двенадцатый достал разговорами о своей новой купленной машине, чью панель управления поглаживал беспрестанно, когда подвозил Николь к дому, и они прощались. До того завязли на зубах хвалы его лошадям под капотом, что до сих пор ещё мутило от этого жеребца. И вот, после полугодовалого затворничества наедине с братьями и сестрами, Николь высунула нос обратно в мир, устав листать журналы, смотреть сериалы, выпивать с подругами, приходящими к ней, покрывать матом и злословием весь противоположный пол. И сердце её заколотилось в тринадцатый раз. Очень удачное число, очень… Сандо мог уже ничего не делать вообще, потому что Николь раздражалась от одного предвкушения очередного раздражения. Она знала, что всё обречено на провал, что ей не угодит и этот, что он такой же тупорылый и недогадливый, как все, что он наверняка имеет за душой какой-нибудь жуткий недостаток, какую-нибудь привычку, от которой её вот-вот начнёт воротить. Но он был наёмником, как когда-то Николас, он был выдержанным и непробиваемым, как Николас, он был жутко сексуальным, как Николас. И у него вообще никаких привычек не было!
Николь упала на подушку лицом и, хотя не плача навзрыд, пролила пару гневных истерических слёз. Он не придёт, и она возненавидит его ещё сильнее, и плавно эта ненависть, как и все прежние разы, перейдёт в остывание страсти, а потом и невозможность терпеть Сандо рядом. Некоторые из её «бывших» искренне считали, что позлить девушку – это прикольно, так разгорается огонь, и она становится дикой и зажигательной. Чёрта-с два, если Николь злилась один раз – это ещё ничего, но если она злилась раз за разом, то постепенно всё перегорало и сил чувствовать что-то хорошее к человеку не оставалось. Оставалось равнодушие и обида. За то, что её, несносную и безумную, никак не могут понять.
Сандо лежал и не хотел смотреть на время. По договорённости через тайные и зашифрованные записки с Дами об очередном проникновении в её спальню, Джин ушёл. Их смена закончилась в час, госпожа Лау должна была захотеть прогуляться до террасы, якобы не в силах уснуть без мужа, волнуясь за него. Марк и Джексон ушли сопровождать её подышать ночным воздухом, пока любовник пробирался в альков, запретный для вторжения. Но ведомы ли влюблённым запреты? Судя по тому, что уже прошло не менее получаса, а никакого крика не поднялось, всё совершилось гладко. Была ли здесь Николь, пока они додежуривали свои последние часы? Знала ли она, что они заняты? Ждёт ли она его теперь? Сандо не выдержал и повернул лицо. Близится к двум. Пойти к ней? Он ведь сказал, что явится сам для отвода глаз. Красиво ли нарушить слово? Нет. Да только разве это было слово? Так, брошенная отговорка. Да он и не знал толком, где её спальня, хотя наёмнику сориентироваться и вычислить – пятиминутная задачка. И всё-таки, ждёт ли Николь? Если ждёт, то ужасно не хотелось без причины заставлять её думать, будто он не держит обещаний, а если она не приняла это всерьёз, то заявиться к ней довольно глупо. Чем он рискует, если сходит и проверит? Тем, что девчонка надумает себе лишнего? Пусть надумывает, главное, что это по факту не так. Она ему безразлична. Разве что физиология откликается на естественные потребности, но не оскопить же себя Сандо должен, чтобы стать совсем непроницаемым? Он сел, поставив локти на колени и подложив под подбородок правый кулак. «А если она ждёт, я приду, она решится потрахаться, начнёт требовать её… отыметь, а она девственница, а я не хочу быть у неё первым, мне придётся отступить? Мне придётся капитулировать? Лучше не идти тогда, - размышлял Сандо, - лучше отсидеться, да, она может прийти сама, злой мегерой жалуясь, что я нарушил обещание, но так у нас с ней хотя бы не дойдёт ни до чего. А если пойду сам… зачем я туда вообще пойду, если не собираюсь потрахаться? Девственница, она девочка, какой бы оторвой и придурошной не была. А я не только наёмник, но и золотой, я не буду вскрывать невинную киску только потому, что можно. Я несу ответственность за свои поступки, а за Николь я нести ответственность не хочу. Она не беззащитна и не одинока, у неё есть Николас. Я нужен более обделенным». Сандо завалился на подушку, обратно, закрыв веки.
Николь незадолго до полуночи прошла мимо спальни Сандо и Джина в одну и в другую сторону. Было темно и тихо. Она не станет стучать и проверять, ведь ей сказано, что к ней придут. Впрочем, зачем считаться с чьими-то словами, она поступает так, как считает нужным. Было бы здорово опять побесить этого непоколебимого воина, заявившись вопреки уговору. Прокравшись для верности к коридору, идущему вдоль спальни молодой госпожи Лау, она увидела интересующий её объект на страже. Значит, он просто ещё занят… Николь вернулась к себе и попыталась посчитать, приобщая пальцы, когда должен освободиться Сандо? Вычислив примерно, что на всю ночь он точно не останется у дверей жены Энди, девушка приготовилась просто ждать, благо что во всём остальном она была готова – приняла ванную, вымыла голову, уложила волосы, перекрасила все двадцать ногтей в один серебряный цвет, подвела глаза, надела новые трусики. Мало ли что? Вдруг просто придётся раздеться? Вдруг просто заиграются, и Сандо заберётся куда-нибудь там ей рукой? Николь закусила губу и переплела ноги, чувствуя, что терпение не сильная её сторона. Время шло, и когда перешагнул час, девушка заходила по комнате, думая, раздеваться и ложиться, или ждать? В одиночестве невыносимо. Её всегда успокаивал и утешал Николас, а он утром уезжает, почему бы не привалиться привычно к нему под бок перед разлукой на неопределенное время? Младшая дочь Дзи-си вышла из своей комнаты и, не ходя далеко, уперлась в соседнюю дверь. Без стука открыв её, как обычно, она застыла на пороге. На Николасе верхом сидела девушка, чьи распущенные волосы скрывали профиль, растрёпанные и похотливо разметавшиеся. Одеяло прикрывало только ноги брата, а всё остальное было обнажённым, кроме той части, что была внутри девушки, стонущей в роли наездницы. Николь не была в шоке, она и раньше видела подобное, она любила подглядывать когда-то за Николасом, наслаждаясь картиной, недостижимым для неё положением партнёрши брата по сексу.
Некоторое время её никто не замечал, и Николь, ввергаемая в агонию экстаза стонами и шлепками сталкивающихся тел, впитывала в себя занятие любовью, пытаясь удовлетвориться этим, но становилось только хуже – хотелось участвовать, а не наблюдать. Она подумала о Сандо, который не приходил, и о том, как они могли бы вот так же… Николас перевёл глаза, и увидел сестру. Он тоже не впервые замечал, что она имеет свойство подсматривать за его развлечениями. Он улыбнулся заметно лишь ей одной, не прекращая двигать бёдрами, не останавливаясь. Его ладони легли на грудь той, что подпрыгивала на нём, неизвестно, кого так яростно желая ублажить – себя или его? Николь узнала Джессику, не замечавшую свидетельницу соития. Николас потянул ту на себя, чтобы она опустила лицо и точно не увидела третьей лишней. Соединившись глазами с сестрой, он стиснул зубы и, не отрывая взгляда, быстро дошёл до оргазма. Николь словно ощутила горячую волну внизу живота, представляя, как это сладко, когда внутри тебя взрывается от удовольствия мужчина, когда это вот такой мужчина. В его глазах она видела любовь к себе, пусть братскую, но такую сильную, что с ней ни что не шло в сравнение. Облегчение открылось внезапно. Да, лучше стоять здесь, в стороне, и понимать, что тебя любит Николас, чем сношаться с ним осознавая, что даром ему не сдалась. Ответив понимающей и понятой улыбкой, Николь беззвучно покинула спальню брата, вернувшись к себе.
Лёгкость от дара братской любви продержалась недолго. Стоило лечь, как тело заныло и затребовало любви для себя, не соглашаясь, что платоническим можно насытиться. Николь заворочалась, быстро довела себя до недовольства и, побив кулаками покрывало, свернулась в клубок и заплакала. Часы показывали начало третьего, и ей, как и всю её жизнь, не оставалось ничего, как довольствоваться тёплыми и нежными, выражаемыми иногда резко и твёрдо, чувствами брата. Она когда-нибудь сойдёт с ума, наверное, это проклятье за грехи их отца, говорят, что у убийц и жестоких людей дети всегда пребывают в постоянном расстройстве души. Николь ощущала в себе что-то такое, что-то врожденно испорченное, будто проросло гнилое зерно. Ей нужно было усмирение, или усмиритель, кто-то заботливый, но при этом такой, чтобы железной рукой мог приструнить и успокоить, а не упрашивать и уговаривать. Прямо сейчас ей нужен был Сандо, и при каждом отзвуке его имени в голове, слёзы лились всё мощнее.