Обольщение красотой

Портье моргнул, озадаченный ее внешним видом.
– Доброе утро, мэм. Чем могу быть полезен?
Прежде чем она успела ответить, второй клерк, стоявший у стойки чуть дальше, приветствовал другого постояльца.
– Добрый день, ваша светлость.
Венеция замерла.
– Вы заказали мне билет? – раздался прохладный голос Лексингтона.
– Конечно, сэр. Мы забронировали для вас каюту класса люкс на «Родезии». Там только две такие каюты, и можете быть уверены, что вы будете обеспечены максимальным комфортом, уединением и роскошью во время плавания.
– Когда отплытие?
– Завтра утром в десять, сэр.
– Отлично, – сказал Лексингтон.
– Чем могу быть полезен, мэм? – снова спросил портье.
Если она не собирается развернуться и уйти, ей придется что-нибудь сказать и назвать свое имя. Венеция откашлялась… и заговорила по-немецки.
– Ich hätte gerne Ihre besten Zimmer.
Похоже, она все-таки спасается бегством. Венеция сжала кулаки, подавив вспышку гнева.
– Прошу прощения, мэм?
Она стиснула зубы и повторила.
Портье явно растерялся. Лексингтон пришел ему на помощь.
– Леди хотела бы снять лучшие комнаты, – сказал он, даже не повернув головы в их сторону.
– Ах да, конечно. Ваше имя, мэм?
Венеция судорожно сглотнула и ответила наугад.
– Баронесса Шедлиц-Гарденберг.
– На какой срок вы хотели бы задержаться у нас, мэм?
Венеция показала два пальца. Портье сделал отметку в своем журнале и дал ей расписаться. Ей пришлось воспользоваться своим новым именем.
– Ваш ключ, баронесса. И прогулочная карта Центрального парка, который находится сразу же за порогом. Мы надеемся, что вы получите удовольствие от пребывания в нашем отеле.
Служащий отеля проводил ее к лифту, который тут же прибыл. Металлическая кабина с мелодичным звоном скользнула на место, и дверь открылась.
– Добрый день, мэм, – приветствовал ее очередной служащий. – Добрый день, ваша светлость.
Опять он. Венеция осторожно повернула голову. Лексингтон стоял сбоку от нее и чуть позади, ожидая, пока она войдет в лифт. «Двигайся, – приказала она себе. – Двигайся».
Каким-то образом ноги внесли ее в лифт. Лексингтон шагнул следом. Он бросил взгляд в ее сторону, но не поздоровался, переключив внимание на полированные панели, украшавшие кабину изнутри.
– Какой этаж, мэм? – спросил служащий.
– Fünfzehnter Stock, – отозвалась Венеция.
– Прошу прощения, мэм?
– Леди желает подняться на пятнадцатый этаж, – сказал герцог.
– О, спасибо, сэр.
Лифт двигался медленно, почти лениво. Закутанная в вуаль Венеция начала задыхаться, однако не осмеливалась дышать более энергично из страха выдать свое волнение.
В отличие от нее, герцог держался непринужденно. Его губы не были сжаты, поза, хоть и прямая, не казалась напряженной, руки спокойно лежали на набалдашнике трости.
Гнев Венеции вспыхнул с новой силой. У нее шумело в ушах, кончики пальцев зудели, взывая к насилию.
Как он посмел? Как он посмел воспользоваться ею, чтобы проиллюстрировать свою нелепую женоненавистническую теорию? Как он посмел нарушить ее душевный покой, обретенный с таким трудом? И как он смеет буквально сочиться таким невозмутимым самодовольством и таким невыносимым удовлетворением собственной жизнью?
Когда лифт остановился на пятнадцатом этаже, она выскочила наружу.
– Gnädige Frau.  [5]
Ей понадобилась секунда, чтобы узнать его голос, говоривший по-немецки.
Венеция ускорила шаг. Она не хотела слышать его голос. Она не хотела терпеть его присутствие и дальше. Она хотела только одного: чтобы в своей следующей экспедиции он свалился в яму с гадюками и до конца своей жизни страдал от мучительных последствий их злобы.
– Ваша карта, мадам, – сказал он по-прежнему по-немецки. – Вы оставили ее в лифте.
– Она мне больше не нужна, – не оборачиваясь, бросила она на том же языке. – Оставьте ее себе.
Войдя в свой номер, Кристиан бросил карту баронессы на консольный столик у двери и проследовал дальше в свои роскошные апартаменты. Стянув на ходу пальто, он уронил его на спинку кресла и уселся в кресло напротив.
Спустя десять дней после той памятной лекции он все еще пребывал в изумлении от собственного поведения. Что за дьявол в него вселился? Как человек, страдающий хроническим заболеванием, он научился с ним жить. Общался с людьми, занимался делами. И никогда не говорил о своем недуге.
Пока не разразился длинной речью в аудитории, полной незнакомцев.
Кристиан предпочел бы не вспоминать о своей чудовищной ошибке, но продолжал возвращаться к ней в мыслях, испытывая извращенное удовольствие от сознания, что наконец-то признал свою одержимость миссис Истербрук, пусть даже таким странным способом, и сгорая от стыда за свою несдержанность.
Пожалуй, он совершил стратегическую ошибку, избегая лондонских сезонов из-за опасения столкнуться с предметом своей страсти. Держась в стороне от светской жизни, он лишил себя общества молодых леди. Кто знает? Возможно, он нашел бы среди них кого-нибудь, кто занял бы его мысли, вытеснив оттуда миссис Истербрук.
Раздался стук в дверь. Кристиан открыл ее сам – своего камердинера он отпустил в двухнедельный отпуск навестить брата, эмигрировавшего в Нью-Йорк. На пороге стоял юный портье. Поклонившись, он вручил Кристиану записку от миссис Уинтроп, которая также проживала в отеле и последние три дня вешалась ему на шею.
Кристиан отчаянно нуждался в отвлечении, но он придерживался определенных стандартов в своих интрижках. К сожалению, миссис Уинтроп была не только на редкость тщеславна, но и на редкость глупа. К тому же, судя по последнему приглашению, она не понимала намеков.
– Пошлите миссис Уинтроп цветы с моими сожалениями, – сказал он портье.
– Слушаюсь, сэр.
Взгляд Кристиана упал на карту Центрального парка, лежавшую на консольном столике.
– И верните карту баронессе Шедлиц-Гарденберг.
Портье снова поклонился и отбыл.
Кристиан вышел на балкон своего номера и посмотрел вниз, вдыхая холодный воздух. С такой высоты пешеходы внизу казались крохотными, как марионетки, семенившие по тротуару.
Из отеля вышла женщина. Судя по нелепой шляпе, это была баронесса Шедлиц-Гарденберг. В остальном она выглядела вполне приемлемо, с женственными формами, предназначенными для воспроизводства себе подобных. Кристиан, будучи продуктом эволюции, несколько отвлекся от своих тягостных раздумий, представляя наслаждения, которые сулила ее фигура, хоть и не собирался зачинать с ней детей.
В тесном пространстве лифта она была только тем и занята, что разглядывала его с ног до головы.
Кристиан не мог пожаловаться на недостаток известности дома или за границей. Но интерес баронессы был на удивление пристальным, особенно с учетом того факта, что она ни разу не посмотрела на него прямо.
Впрочем, сейчас она восполнила этот пробел. Находясь шестнадцатью этажами ниже, она обернулась и посмотрела вверх, безошибочно найдя его взглядом, который он почувствовал даже через слои тюля, скрывавшие ее лицо. А затем пересекла улицу и исчезла под сенью Центрального парка.
Венеция смутно видела деревья, пруды и мостики, юношей и девушек, проносившихся мимо нее на велосипедах. В зверинцах лаяли морские львы, дети упрашивали родителей посмотреть белых медведей, где-то плакала скрипка, выводя мелодию «Медитации» из «Таис»  [6], но Венеция не слышала ничего, кроме неотвратимого голоса герцога.
«Леди хотела бы снять лучшие комнаты».
«Леди желает подняться на пятнадцатый этаж».
«Ваша карта, мадам».
Он не имеет права выглядеть таким любезным и предупредительным. Он, который судит о ней, словно ему известны все ее секреты. Когда ему не известно ничего. Вообще.
И все же ей было стыдно, что муж презирал ее так сильно. Она могла бы жить и дальше в блаженном неведении, если бы у герцога хватило порядочности сохранить в тайне частный разговор. Но он решил иначе, и его откровения будут преследовать ее вечно.