Осенний квартет
Когда все снова сошлись в конторе, зашел разговор об отпусках. Вот уже несколько недель на столе у Эдвина были разбросаны брошюры, сулящие немыслимые прелести туризма, но все знали, что он только листает их изредка, а ежегодный отпуск неизменно проводит в семье своей дочери.
— Греция, — сказал Норман, взяв брошюру с Акрополем на обложке. — Вот куда мне всегда хотелось съездить.
Марсия с удивлением уставилась на него. Остальные тоже изумились, но виду не подали. Что это? Какая-то новая сторона жизни Нормана, какое-то до сих пор не обнаруженное стремление вдруг выплыло наружу? Свой отпуск он всегда проводил в Англии, и это всегда плохо кончалось.
— Говорят, там изумительное освещение, есть в нем что-то совершенно исключительное, — сказала Летти, вспомнив то ли услышанное, то ли прочитанное где-то. — И море цвета темного вина… Кажется, так это описывают?
— Какого там цвета море, мне безразлично, — сказал Норман. — Меня интересует плавание.
— Подводное плавание? Вы об этом? — спросил удивившийся Эдвин.
— Ну и что? — с вызовом ответил Норман. — Сейчас многие этим занимаются. Под водой находят клады, сокровища…
Эдвин засмеялся. — Ну, тогда отпуск у вас получится не такой, к&к в прошлом году, — сострил он. Норман ездил с туристской группой на запад Англии, и по каким-то неведомым причинам единственный его отзыв об этой поездке был: «Первый и последний раз». — По-моему, вы там не очень-то много кладов обнаружили.
— Я никогда не могла понять, почему люди уезжают из дому, — сказала Марсия. — Когда становишься старше, в такие поездки не так уж и тянет. — Если Нормана действительно одолевают какие-то тайные стремления, вполне мог бы ограничиться посещениями в обеденный перерыв Британского музея. Посидел бы там, полюбовался бы сокровищами исчезнувших цивилизаций, подумала она. Сама же Марсия никуда не уезжала; во время отпуска она предавалась каким-то загадочным утехам.
— Да, разглядывать картинки — это, пожалуй, все, на что я способен, — сказал Норман. — Вот Летти у нас дело другое.
— Я в Грецию никогда не ездила, — сказала Летти, но из всей этой четверки она была, пожалуй, самая смелая. Летти не раз отправлялась в круизы вместе с Марджори, и открытки, присланные ею из Испании, Италии и Югославии, все еще украшали стены конторы. Но в этом году Марджори, видимо, решила остаться дома, и, так как, уйдя на пенсию, Летти собиралась поселиться вместе с ней в ее коттедже, было бы неплохо свыкнуться с жизнью в небольшом загородном поселке. Двух недель хватит, чтобы получить представление о том, как люди проводят время в таких местах. Она будет совершать походы по окрестностям, участвовать в пикниках, если позволит погода. «А в саду на полянке цветут пышные розы, и все такое прочее, — как говорил Норман, когда речь заходила о том, как Летти будет жить, уйдя на пенсию. — Но погода все может испортить, — не мог не добавить он. — Уж мне ли этого не знать!»
5
Когда поезд подошел к платформе, посреди поля, как ни в чем не бывало, сидел фазан. Между более солидных ухоженных машин у станции Летти увидела машину Марджори — запыленный синий «Моррис 1000». Даже теперь, сорок лет спустя, Летти вспоминала «Вельзевула» — первую машину Марджори, купленную в тридцатых годах за двадцать пять фунтов. Интересно, нынешняя молодежь тоже дает своим старым машинам смешные названия? Теперь автомобилизм — дело гораздо более серьезное, ничего забавного в нем нет, если машина стала символом престижа своего хозяина и за желаемый номерной знак надо плавить большие деньги.
Марджори схватила чемодан Летти и сунула его в багажник. Обеспеченная вдова, поселившаяся в загородном поселке, Марджори была совсем не похожа на бесшабашную молодую девицу, которую Летти помнила с юных лет, хотя кое-какие романтические замашки у нее сохранились. Теперь она проявляла повышенный интерес к недавно назначенному к ним приходскому священнику, и Летти впервые увидела его, когда Марджори — вот уж не ожидала! — потащила ее в воскресенье в церковь. Его преподобие Дэвид Лиделл (он предпочитал, чтобы его называли «отец») был довольно высокого роста брюнет, лет уже за сорок, церковное облачение, безусловно, очень шло к нему. Хорошо, что у Марджори есть такой интересный новый священник, подумала Летти, добрая душа. Жители поселка были большей частью ушедшие на покой супружеские пары с непременными при них внуками. Здесь велось некое подобие светской жизни, которое поддерживалось главным образом хождением в гости на рюмочку коньяку, и как-то вечером Марджори пригласила к себе молчаливого элегантного отставного полковника, его неумолчно болтающую жену и отца Лиделла. При ближайшем рассмотрении — и в «штатском» — отец Лиделл разочаровал Летти. Он оказался человеком самым обыкновенным, в рыжеватом твидовом пиджаке и в серых фланелевых брюках довольно неудачного покроя — то ли слишком широких, то ли слишком узких, во всяком случае таких теперь не носят.
Отсидев положенное время и выпив еще по рюмке, полковник с женой удалились, но отец Лиделл, видимо отдававший себе отчет, что у него дома ничего съедобного нет, задержался, и Марджори пришлось пригласить его к ужину.
— Н-да, положение не совсем приятное, — явно чего-то не договаривая, сказал он, когда Марджори вышла на кухню и Летти осталась с ним наедине.
— Да? Почему неприятное? — Летти не уловила, к кому относятся его слова — к нему одному или ко всему человечеству.
— Потому что не можешь отплатить подобным же гостеприимством, — пояснил он. — Марджори всегда такая радушная.
Оказывается, он называет ее по имени, и это приглашение к ужину уже не первое.
— По-моему, в небольших поселках люди вообще очень радушные, — слегка осадила его Летти. — Гораздо радушнее, чем в Лондоне.
— Ах!
Лондон
… — Вздох был, пожалуй, несколько преувеличенный.
— Дэвид перебрался сюда, конечно, из-за своего здоровья, — сказала Марджори, вернувшись в комнату и сразу вступая в разговор.
— Ну и как, вам здесь лучше? — спросила Летти.
— У меня всю эту неделю была диарея, — последовал ошеломляющий ответ.
Наступила короткая — на какую-нибудь долю секунды — пауза, и если обе женщины несколько растерялись, они сразу же пришли в себя.
— Диа-рея, — задумчиво повторила Летти. Она всегда затруднялась в правописании этого слова, но, решив, что столь банальное признание не соответствует серьезности момента, больше ничего не добавила.
— Крепкое вино помогло бы вам лучше, чем наши извечные приходские чашечки чая, — смело посоветовала Марджори. — Например, коньяк.
— Энтеровиоформ, — сказала Летти.
Он улыбнулся жалкой улыбкой. — Может быть, это помогает английским туристам на Коста-Брава, но разница в том, что у меня…
Фраза так и увяла, не дойдя до конца, и в чем заключалась эта «разница», оставалось только догадываться.
— Да, когда бываешь за границей… Приехали мы в Неаполь, Napoli, — сказала Марджори чуть ли не игриво. — Помнишь, что было в Сорренто, Летти?
— Я помню только лимонные рощи, — сказала Летти, решив переменить тему разговора.
Дэвид Лиделл закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, ощущая всем своим существом, как приятно быть в обществе интеллигентных дам. Он к этому не привык. Грубые голоса здешних жителей действовали ему на нервы, а иногда эта публика позволяла себе говорить ужасные вещи. Любые попытки «улучшить» церковный обиход встречались с презрением и враждебностью, а когда он стал посещать коттеджи, ему приходилось смотреть телевизор, потому что у людей не хватало понятия его выключить. Он ужасался — живут здесь без водопровода, без теплой уборной, а находятся в рабстве у этого ящика! Старухи, которые в прежние времена были опорой прихода, и те не желали посещать церковь, даже если их доставляли туда и обратно на машине. Единственное, что привлекает на церковные службы кое-кого из прихожан, — это Праздник урожая, Поминальное воскресенье и Рождественские песнопения. По контрасту со здешней публикой Марджори и ее приятельница, мисс Такая-то — особа малоинтересная, фамилия ему не запомнилась, — женщины в высшей степени культурные, и он с наслаждением ел цыпленка под бешамелью и беседовал с ними о поездках в Италию и Францию.