Правила крови

В октябре Констанс Бато пишет своей подруге Хелен Милнер:
Сегодня утром пришел с визитом доктор Нантер, якобы справиться о здоровье мамы, но у мамы, о чем доктор должен был знать, всего лишь обычная простуда, и ей даже нет нужды оставаться в постели. Истинная причина – увидеть Оливию, которой, если хочешь знать, не было дома. Поэтому он придет завтра, разумеется, чтобы навестить маму, чье здоровье его беспокоит, и принести какое-то лекарство от воспаления горла.
 
Доктор Нантер очень красив, очень приличен, очень умен и очень стар. Вернее, очень стар «для наших юных глаз», как говорит мама. Должно быть, ему сорок пять. А Оливии всего двадцать два. Плохо то, что она начинает волноваться, что стареет и упускает свои шансы. Понимаешь, она выходит в свет уже четыре года, но никто из тех, кто вызывает у нее симпатию, не сделал предложения. Доктор ей нравится, и Оливия расстроилась, узнав, что он приходил в ее отсутствие. Мама и папа хотели бы их соединить. Мама – она сама старая – называет доктора Нантера молодым человеком «в расцвете лет». Ее единственное возражение, насколько я понимаю, состоит в том, что он живет в квартире над своим кабинетом в немодном (по мнению мамы) районе на Уимпол-стрит.
 
Но Генри подумывал о переезде. Датируемая началом декабря запись в дневнике под большой, тщательно вырисованной пентаграммой сообщает, что он смотрел выставленный на продажу дом на Грин-стрит, в районе Мейфэр. Вероятно, дом пришелся бы по вкусу леди Бато, но Генри его не купил и в феврале осматривал уже другой, на Парк-лейн. Мог ли он позволить себе содержание дома в Мейфэр? Конечно, ему в наследство досталась шерстяная мануфактура в Годби, но лучшие времена фабрики давно миновали. Задолго до смерти отца Генри на фабрику взяли управляющего, но под его руководством дела пошли совсем плохо, и падение производства, помимо всего прочего, стало причиной ужасных страданий и бедности среди фабричных рабочих. Генри было бы трудно найти покупателя на дом, и выручить за него удалось бы немного. И действительно, Генри сохранил дом, который в конечном счете стал загородной резиденцией семьи Нантер. Годби-Холл продал мой отец в 1970 году – за гроши.
Таким образом, у Генри не хватало средств, чтобы иметь дом в престижном районе. Все это могло измениться, женись он на Оливии Бато – ее личный капитал составлял тридцать тысяч фунтов, что в 1880-х было громадной суммой. Почти всеми сведениями о семье Бато я обязан (так пишут в выражении признательности) Стенли Фарроу. Мой прадед, как обычно, рассказывает потомкам очень мало, причем в дневнике об этом нет ни слова. Потому что это не затрагивало его чувств? Потому что ему было безразлично? Или Оливия никогда не значила для него слишком много и он выбросил ее из головы после того, как познакомился с Хендерсонами?
Стенли Фарроу подошел ко мне в гостевой комнате Палаты лордов, где мы с двумя другими независимыми депутатами решили пропустить по стаканчику, и довольно нерешительно наклонился ко мне, опираясь рукой на красную кожаную спинку свободного стула за нашим столиком. Я подумал, что ему нужен стул, поскольку бар был переполнен, и сказал: «Конечно», – чем, похоже, озадачил его.
– Мне не нужен стул. Я лишь хотел сказать, что видел ваше объявление в «Таймс» и, кажется, могу сообщать вам кое-какую информацию. Хотя, конечно, все это может оказаться ерундой.
– Нет, вам определенно нужен стул, – сказал я и протянул руку. – Мартин Нантер. Присаживайтесь.
– Стенли Фарроу.
Я знал имена кое-кого из тех, кто участвовал в дискуссии о европейской монетарной политике.
– Вы новый пожизненный пэр. Пришли в минувшем июле. Я был в Палате, когда вас представляли. Вы лорд Харроу из Хэмпстеда.
– Хаммерсмита. Во всем остальном вы не ошиблись. Можно вас угостить?
– У меня уже есть. Но вам не помешает. – Я заказал ему джин с тоником. – Какую информацию вы хотите мне сообщить?
Стенли Фарроу был маленьким пожилым человеком, далеко за семьдесят, седым, с острым личиком эльфа; держался он очень прямо, как и многие люди небольшого роста.
– На самом деле ваше объявление увидела моя жена. Она сказала, что я должен с вами связаться. Имя Каспара Рейвена вам что-нибудь говорит?
– Это мужчина, за которого вышла замуж Оливия Бато.
– Понимаете, – сказал Фарроу извиняющимся тоном, – они мои бабушка и дедушка.
В Палате лордов трудно найти место, где можно побыть с кем-нибудь наедине. Во всех комнатах, где располагаются комитеты, постоянно идут совещания. Помещения для интервью вызывают клаустрофобию, а телевизионная комната забита зрителями. В библиотеке полно курильщиков. Нескольким пэрам повезло, и у них есть кабинеты, но и их приходится делить на четверых или на шестерых. 20 января народу было особенно много, поскольку в тот день баронесса Джей, лидер Палаты лордов, сделала заявление по поводу официального правительственного документа о реформе Палаты, который стал первым подтверждением (после объявления в речи королевы), что реформа действительно будет проведена.
Я решил отвести Стенли – вскоре мы уже называли друг друга по имени – в Королевскую галерею. Это просторный, необыкновенно величественный зал с высоким потолком, декорированный в красных, синих и золотистых тонах, с холодным мраморным полом, темными полированными столами, кожаными креслами и диванами. В Королевской галерее всегда холодно – это помещение практически невозможно нагреть, – но здесь, по крайней мере, тихо и почти пусто. Несколько человек, присутствовавших в галерее в тот день, не интересовались ни нами, ни нашим разговором.
– Ее дочь была моей матерью, – сказал Стенли. – Оливия вышла замуж в восемьдесят восьмом, а мама родилась в девяносто первом.
На одной из фотографий, которые он принес, была изображена Оливия, в простом белом платье в стиле прерафаэлитов, с распущенными волосами и улыбкой на лице. Я не прочь использовать этот снимок в своей книге, возможно, поместив его рядом с фотографией Джимми Эшворт, но в тот момент мог думать лишь об одном: это могла быть фотография Джуд. По какой-то причине сходство между ними здесь гораздо сильнее, чем на портрете Сарджента. Сомнения у меня вызывает поза Оливии – у нее в руках ребенок. Я мысленно отмечаю, что этого Джуд видеть не должна – по крайней мере, пока не случится невероятное.
– Вашей матери, конечно, уже нет в живых?
– Она умерла пятнадцать лет назад. Тому, что у меня все это сохранилось – фотографии, драгоценности и несколько писем, – услышав это, я навострил уши, – я обязан жене. Мужчин не особенно интересует генеалогия, семейные истории и все такое, правда? Джон Сингер Сарджент написал портрет бабушки, и Ви – моя жена – где-то увидела его репродукцию. После смерти мамы она сохранила все эти вещи, сказав, что Оливия была знаменитой и неизвестно, у кого может возникнуть желание узнать о ней.
– Предусмотрительная женщина, – согласился я. – Действительно, кое у кого возникло. А от кого письма?
– В основном от ее сестры Констанс. Парочка от мужа – то есть моего дедушки. Боюсь, если вы надеетесь найти письма от лорда Нантера, то будете разочарованы.
– Скажите мне вот что. Если у вас нет его писем, а также их совместных фотографий, – я убедился, что их действительно нет, по крайней мере среди лежавших на столе, – откуда вы знаете, что мой прадед был… скажем, неравнодушен к ней?
Стенли принадлежал к той категории мужчин, которые постоянно упоминают в разговоре жену. Похоже, она ужинает с ним здесь по меньшей мере один раз в неделю.
– Мама рассказывала Ви. Моя жена очень любила маму, они были близкими подругами, за что я, конечно, буду вечно ей благодарен. Понимаете, у моей бедной матери, у них с братом, было тяжелое детство, и она так и не смогла этого забыть, всегда рассказывала мне – а перед смертью и Ви, – полагая, что можно избавиться от бремени, рассказав о нем. Только ей, похоже, это не помогало.
Я был озадачен. В чем причина тяжелого детства дочери – а если уж на то пошло, и сына – процветающего Каспара Рейвена, владельца банка «Рейвенс», и его жены Оливии? Глаза бедного старины Фарроу вдруг заблестели, словно наполнились слезами. Нет, конечно, это не слезы. Я раскусил его – преданный сын матери-собственницы, который, когда мать постарела и, возможно, выжила из ума, женился, надеясь на то, что когда придет время, эта женщина сможет заменить ему мать. Слезы не пролились, но голос слегка дрогнул.