Правила крови

Александру еще не исполнилось пятнадцати лет, когда умер его отец. Он учился в Харроу [7]. Сундуки остались в Эйнсуорт-Хаус, где по-прежнему жила мать Александра со своими дочерями, а если точнее, то с тремя дочерями, поскольку старшая, Элизабет, вышла замуж в 1906 году. Дом тоже перешел в наследство моему деду, но леди Нантер получила право пожизненного проживания и оставалась в Эйнсуорт-Хаус, пока Александр не продал его и не купил особняк на Альма-сквер, где я теперь сижу и пишу эти строки.
Первая мировая война разразилась, когда Александр был в Оксфорде. Способный мальчик, он поступил в университет в семнадцатилетнем возрасте, но через год был призван в армию и через несколько дней оказался во Франции. Его ранило в первом же бою на реке Сомме, а затем – снова, у Монса, но Александр всегда возвращался в свою часть, десятки раз чудесным образом избежав смерти; демобилизовался он в 1918 году в звании майора, с «Военным крестом». Ему было двадцать три.
Несколько лет спустя он продал Эйнсуорт-Хаус. Его мать переехала на Альма-сквер, а вместе с ней и сундуки. Не будучи интеллектуалом, в школе и университете Александр прилежно учился. Теперь все изменилось. Может, на него повлияло увиденное во Франции? Те ужасные события настолько хорошо задокументированы, особенно в последнее время, что у меня нет необходимости обращаться к ним. Но независимо от причины Александр – по крайней мере, для матери и сестер это было очевидно – не собирался продолжать учебу, делать карьеру и вообще работать. Отец оставил ему довольно скромную сумму, но вложенные деньги приносили доход, более чем достаточный для жизни. Мой дед уехал и поселился на юге Франции.
Судьба, как выражались современники его родителей, покровительствовала Александру. Ему везло в жизни. В Ментоне он встретил американку, единственную дочь и наследницу миллионера, сделавшего состояние на копченой говядине. Согласно легенде, именно Ренбери Голдред первым назвал копченую говядину ответом нью-йоркских евреев на ветчину. Он был очень рад, что дочь свяжет свою судьбу с английским лордом, награжденным «Военным крестом», и свадьба Александра Нантера с Памелой Голдред состоялась в Каннах. У них была вилла в Кап-Ферра, и к ним часто приезжали гости – задолго до того, как этот уголок открыли для себя такие люди, как Сомерсет Моэм и низложенные коронованные особы из Европы.
Наверное, она была милой женщиной, эта Памела Нантер. Я бы хотел, чтобы она была моей бабушкой, но этого не случилось. Они с Александром развелись в 1929-м, незадолго до биржевого краха в Нью-Йорке. Благодаря умению вести дела, она и ее отец не пострадали из-за краха, и Памела имела возможность, хотя и не была обязана, оставить значительную сумму мужу, с которым развелась из-за постоянных и нетерпимых измен и прекращения совместного проживания. На бракоразводном процессе она заявила, что по-прежнему любит мужа и желает ему добра. Эти слова вызвали больший шок и ужас, чем любые откровения о других женщинах Александра.
На одной из них, Дейдре Прак, он и женился – причем как раз вовремя. Мой отец родился через три месяца после свадьбы, весной 1930 года. Достопочтенный Тео Серж Нантер. Никаких унылых викторианских имен, вроде Александра и Дейдры. Они вернулись в Англию и какое-то время жили в этом доме, предположительно потому, что вдова Генри, моя прабабушка Эдит, была при смерти. Когда она умерла, в Англии их уже ничего не держало, и по какой-то неизвестной мне причине они вместе с наследником обосновались в Женеве. Ящики с бумагами Генри и остальная мебель из Эйнсуорт-Хаус остались в доме на Альма-сквер, под присмотром моих двоюродных бабушек Хелены и Клары. Мэри, которая была на два года старше Хелены, в 1922 году вышла замуж за священника, преподобного Мэтью Крэддока, у которого был приход в Фулеме.
Александр и Дейдра вернулись в Англию за несколько месяцев до начала Второй мировой войны, а три года спустя мой отец стал посещать Сент-Полз-Скул [8]. Когда ему исполнилось четырнадцать, его мать сбежала с американским военнослужащим. Подорвавшись на собственной мине, Александр развелся с ней, женился в третий раз и вместе с супругой уехал в Венецию. Там они жили следующие двадцать лет, на четвертом этаже грязного старого палаццо, о котором можно было бы сказать, что он расположен в закоулке, не будь этот закоулок каналом. В 1965-м я жил там неделю вместе с родителями. Год спустя, после того как Александр скончался от рака легких, мой отец стал лордом Нантером. Помню, меня, десятилетнего мальчика, потрясло, как много дед курил. Я подсчитал: чтобы выкуривать восемьдесят сигарет в день, по пять в час – завидное достижение, – он должен был начинать в восемь утра, а последнюю выкуривать в полночь. Меня восхищала его несгибаемость, и я дал себе клятву, что последую его примеру.
Тем временем Хелена и Клара жили на Альма-сквер – две старушки, упустившие шанс выйти замуж, потому что мужчины, которые могли жениться на них, погибли в войну 1914 года. Иногда по воскресеньям мы с сестрой Сарой и родителями заходили к ним во время послеобеденной прогулки, и они угощали нас чаем, шоколадным тортом, мэрилендским печеньем и меренгами – никаких бутербродов. Мой отец был адвокатом, состоятельным, но не богатым, и мы жили в большой квартире на Мейда-Вейл. Только повзрослев, я осознал, что особняк на Альма-сквер принадлежит ему, оставлен ему его отцом и однажды, по всей вероятности, перейдет ко мне. Это был всего лишь дом, забитый всяким древним хламом, где жили мои двоюродные бабушки и где чай был вкуснее, чем в любом другом месте.
Мы с родителями и сестрой переехали в дом, когда умерла Хелена, а Клара спросила, не будет ли отец возражать, если она переселится в дом для престарелых. Клара прожила там много лет и умерла, не дожив нескольких месяцев до своего столетнего юбилея. Ее племянник, мой отец, умер вскоре после нее. К тому времени моя мать купила себе маленький дом в Дербишире, неподалеку от Сары, а мы с Салли и нашим сыном жили в доме на Альма-сквер – с тремя сундуками документов, копий научных трудов и дневников.
Салли презирала «семью», хотя тщательно следила, чтобы на конвертах все указывали ее имя как «достопочтенная миссис Мартин Нантер». Какой бы она стала, не разведись мы к тому времени, как я унаследовал титул, невозможно даже представить. Салли ушла задолго до смерти моего отца. Она была активным членом «Движения за ядерное разоружение», недолго сидела в тюрьме за то, что резала колючую проволоку периметра ракетной базы в Саффолке, а в середине восьмидесятых уехала в Гринэм-коммон [9], да так больше не вернулась. Я не видел ее с 1989 года, но до меня доходили слухи, что в любой коммуне и в любом обществе, где оказывалась Салли, она настаивала, несмотря на наш развод, чтобы ее называли леди Нантер.
Через какое-то время после смерти моей прабабушки Эдит (ее никогда не называли Луизой, только вторым именем) три сундука переместились на чердак. Никто никогда не привлекал моего внимания к ним, поскольку в глазах большинства людей они утратили свою ценность. Ни один биограф не изъявлял желания взяться за жизнеописание Генри, но я помнил о сундуках, хотя если и думал о них, то лишь в одном аспекте: удивлялся, как удалось затащить их на пятьдесят шесть ступенек. Я даже предположил, что сундуки могли поднять через окно чердака снаружи, с помощью полиспаста. Возможно, так оно и было. Пять лет назад я поднял крышку одного из них и увидел строгие темно-зеленые и темно-синие переплеты нескольких научных трудов Генри, «Болезни крови», «Наследственная предрасположенность к кровотечениям», «Носовые кровотечения и предрасположенность к ним». Внизу у нас были экземпляры этих и других трудов Генри, но до той поры я ни один из них не читал. Совершенно естественно, мне никогда не приходило в голову изучить их, поскольку я полагал, что ничего в них не пойму, – и оказался почти прав, когда пришло время их открыть.