Аморальные рассказы

Теперь ему кажется, что он вот-вот задохнется. Он поднимается с кровати, идет в ванную, раздевается и встает под горячий душ. Неизвестно почему, пока он стоит под душем, им завладевает надежда: раскаявшаяся женщина внезапно постучит в дверь. Дверь открыта, она могла бы войти в комнату тайком, незаметно для него объявиться в ванной и смотреть, как он, голый, поворачивается под душем, а потом подойти к нему и взять в руку его член, как это сделала жена на площадке дома на виа Венето. Пораженный этим видением, он резко закрывает воду, стоит, не вытираясь, смотрит на низ своего живота и видит, как его член потихоньку начинает подниматься, набухать и увеличиваться, но, еще не отвердев, уже вздрагивает от небольших, едва заметных пульсаций, каждая из которых настолько мощна и спонтанна, что указывает на тревожное и настойчивое желание. Тогда ему ничего не остается, как подвести ладонь под яички, от которых вроде бы и идет сила, подстегивающая член. Он забирает в ладонь тяжелую мошонку, как бы взвешивая ее, затем поднимает руку к члену, охватывает его, как кольцом, двумя пальцами и сжимает. «Что я делаю, — говорит он, — онанирую?» И тут же выходит из душевой кабины, надевает купальный халат, идет в комнату, бросается на постель и закрывает глаза.
Потом он устремляет взгляд на балкон и на ту часть перил, которую освободил от растений. И представляет: женщина в черном пальто выходит на балкон, приближается к перилам, наклоняется вперед, заводит руку назад и поднимает пальто до пояса. Но вид белых ягодиц в обрамлении черного пальто, длится не больше мгновения. Затем незнакомка исчезает. И все начинается сначала: женщина выходит на балкон, склоняется к перилам, заводит руку назад и… Новый наплыв, новое, точно такое же видение. Эта сцена повторяется много раз, но никогда не выходит за рамки движения назад руки, поднимающей пальто. В эту минуту будто все между ними туманится, видение тускнеет и пропадает. Внезапно он стряхивает с себя оцепенение от этого навязчивого повтора, открывает глаза и видит, как его член, твердый и гордый, раздвинув полы халата, торчит в состоянии полной эрекции. Почти ничего не соображая, он идет к окну, раздвигает шторы и выходит на балкон.
Перед ним четкие силуэты деревьев на фоне черного неба, на котором угадываются белые, разорванные вечерним сирокко, тревожные и вместе с тем неподвижные облака. Он берет в руку член, охватывает его ладонью, и, следуя за выступившими кровеносными сосудами, медленно разминает пальцами его кожаную оболочку, доводя до предела наполненность и синеву. Мгновение он смотрит на член, который качается и, почти незаметно, пульсирует вместе с кожей лобка, потом сжимает его у основания, поднимает, опускает, вновь поднимает и вновь опускает. Теперь его рука идет вверх и вниз в точном и замедленном ритме, каждый раз останавливаясь для того, чтобы испытать сопротивление головки, которая, кажется, должна вот-вот вскрыться, — она уже лиловая, набухшая, блестящая; и рука вновь идет вверх и вниз.
Наконец приходит оргазм, а он, продолжая неподвижно смотреть на эти облака, почти белые и уже плохо различимые, чувствует боль, точнее — жгучую боль, доставляющую наслаждение. С каждым содроганием из члена выбрасывается обильная сперма, изливаясь потоком, стекает по руке, ползет к низу живота, и ему ничего не остается, как уподобить излияние спермы небольшому извержению вулкана. «Да, — внезапно приходит ему в голову, — это нынешнее извержение жизни слишком долго готовилось и наконец прорвалось. Оно не касается ни его жены, ни женщины в черном пальто, как извержение вулкана не имеет отношения к полям и домам, которые испепеляет». В конце концов, как при извержении, последний выплеск спермы, и в тот же миг судорога оргазма толкает его к перилам, сперма выстреливает в даль, как будто нарочно брошенная в пустоту ночи. Тогда он понимает, что овладел сейчас не женщиной из плоти и крови, но чем-то бесконечно более реальным, хоть и бестелесным.
Потом он стоит и смотрит на деревья и на небо. А значение события этой ночи он объясняет себе так: жена умерла, и их любовь умерла; он освободился и воскрес. Теперь он не будет больше разыскивать жену, или женщину, похожую на нее; вдова в черном пальто своей абсурдной верностью, своей болезненной верностью, его вылечила. Размышляя так, он смотрит на белые облака, как-то неуверенно подвешенные к черному небу, а тем временем, кончиками пальцев он снимает с живота превратившийся в пленку кусочек застывшего семени.
  
Дьявол не может спасти мир
 
Кто я? Не старый черт и не мелкий бес, а просто дьявол, очень старый дьявол. Но поскольку известно, что последние сто лет я больше посвящал себя научному прогрессу, который привел к бомбе в Хиросиме и всех великих ученых века, одного за другим, начиная с Альберта Эйнштейна, озадачил вопросом о цене их собственных душ, вы, должно быть, согласитесь со мной, что я — дьявол, который кое-чего стоит.
Кто-то, вероятно, скажет: да мыслимо ли, чтобы такой человек, как Эйнштейн — по общему мнению, сущий ангел, — мог продать душу тому, кто считается врагом человечества? Для ответа на этот вопрос нужно обратиться к психологии, а значит, к так называемому духовному творчеству, вдохновленному дьяволом, или, может бьггь, не им? Вы когда-нибудь слышали, чтобы поэт отказался опубликовать собственные стихи? Чтобы художник разрезал удавшееся ему полотно? Так же и с учеными. Ни один из тех, кто вступал со мной в тесный контакт, не желал затем отказываться от собственных открытий, несмотря на то, что со временем всем становилось ясно: эти открытия носят абсолютно дьявольский характер. И Эйнштейн, к сожалению, не был исключением. Он хорошо понимал: его изобретение прямо ведет к чему-то чудовищному и непоправимому, но, я вас уверяю, осознание этого ни на секунду не отягощало его совесть, даже когда дело касалось добра и зла. Самое большее, на что он был способен, — стараться не думать о плодах своего открытия. Собственно, потом так все и произошло: он сложил ответственность за предполагаемые и неизбежные катастрофы на плечи других ученых, развивших его открытие, обрушил на головы правителей, которые этими открытиями воспользовались.
Однако в этих соглашениях дьявола с учеными не все шло гладко. Были умники, которые, когда приходила минута расплаты, отказывались платить долг; были и другие — они выторговывали себе дополнительный успех, власть и славу; и, наконец, были такие, что старались меня запутать, считая, будто сумеют обвести вокруг пальца самого дьявола. Но был и впрямь единственный, уникальный случай — Гвалтиери, ему-то я как раз хотел простить долг. Вот истинная история этого опыта.
Кто не знает Гвалтиери? Кто не видел хотя бы одну его фотографию? Пожилой, но моложавый человек: высокий, худой, элегантный; с завораживающим, суровым и, вместе с тем, улыбающимся лицом; с проницательными глазами под черными густыми бровями, с серебристыми волосами, величественным с горбинкой носом и надменным, аристократическим ртом. В довершение к этому портрету следует добавить мягкий голос и чрезвычайно обходительные манеры. Этот необыкновенный человек выделялся уже в студенческие годы, когда я впервые подошел к нему с намерением просить его подписать роковой контракт со мной. Я узнал о нем от другого физика, профессора Пальмизано, продавшего мне душу, однако, не достигшего большого успеха из-за его невероятной и патологической лени. Умирая, Пальмизано сказал мне:
— Мне хуже: я сам себя осудил. Но я хочу тебе порекомендовать Гвалтиери, моего лучшего ученика, на самом деле, потенциального гения, который, если пойдет на сделку с дьяволом, будь уверен, перевернет, взбаламутит сонную и спокойную науку.
Такая рекомендация вызвала у меня острое желание познакомиться с Гвалтиери. Я долго колебался, все выбирал — как. В каком облике я смогу явиться перед ним, кем представиться? Товарищем по учебе? Инженером с новыми остроумными решениями, способными восхитить профессионала? Влюбленной женщиной? И остановился на последнем. Если нет ничего другого для успешного совращения, предпочитаю превращаться в женщину, чтобы искушать желанием соития, часто неодолимым.