Дзен-пушка

Офицер коммандос утянулся за Арчером. Казалось, он читает мысли адмирала; взяв того за локоть, молодой человек произнес:
— Адмирал, прошу прощения, но я как раз собирался поинтересоваться, сколько вам лет.
Арчер остановился. В дальнем конце салона замерцали цветовые индикаторы интермат-киосков: прибывали гости. Экипажи всех судов Десятого Флота спешили воспользоваться устройствами дистанционного переноса материи, доступными во время крейсерского полета на фитоловых двигателях. Роскошные одеяния и претенциозные парадные мундиры (офицерам от третьего ранга и выше разрешалось самим разрабатывать себе форму) замелькали у всех киосков: новоприбывшие выходили в салон.
— Да нет, вопрос как вопрос, — отозвался Арчер. — Мне в следующий день рождения исполнится двадцать один год. И я уже больше трех лет в ранге адмирала Десятого Флота.
  
Глава вторая
 
Видимых прутьев клетка Паута не имела. Прутья бы улучшили его положение. Он бы хоть видел, где заканчивается его темница.
Со стороны казалось, что живет он в скудно обставленной, но удобной комнате и волен покидать ее через любую из двух дверей, а также приближаться к людям или роботам, проходящим через помещение. В действительности его движения были стеснены маленьким пространством в углу, где в полу имелась дырка для туалета. С регулярными интервалами через откидную дверцу в стене поступала пресная пища однородной консистенции. Когда Паут давил на рычаг, из крана текла вода. Иногда он забавлялся с водой, глядя, как она, завихряясь, стекает по углублению в полу в сливное отверстие и пропадает там.
Прутья у клетки были: незримые прутья боли — ослепляющей, колючей боли, вынуждавшей его визжать и скручиваться в комок каждый раз, как пытался он выбраться из своего закутка. Он знал, что эти прутья — действительно прутья, поскольку болевой барьер не был сплошным, и в прошлом, действуя методом проб и ошибок, отыскал промежуток достаточно просторный, чтобы просунуть туда руку почти до плеча.
Паут видел, что остальные люди не стеснены так, как он. Они и не были на него похожи. Не было у них крупных чашеобразных ушей или обезьяньих черт (имя ему дали за удлиненные надутые губы, хотя он и не понимал этого [1]), не было и слишком длинных рук. Зато у этих людей имелся доступ ко многим приятным вещам, в которых было отказано ему самому. Они часто улыбались и выглядели довольными. Воображение Паута отказывало при попытках представить, чем именно, и лишь медленно подсвечивалось редкими впечатлениями, как тлеющий янтарь. Все, что не было связано с его непосредственным опытом в этой комнате, вызывало у него ненависть и подозрение, но он не обладал достаточной интроспекцией, чтобы понять, какова причина этого внутреннего жара — зависть.
Одного человека он знал лучше всех прочих, и был это Торт Насименту, куратор музея. Однажды, когда Паут сидел, раскорячившись над дырой в полу, Насименту проходил через комнату, сопровождаемый незнакомцем. Гость, высокий человек с соломенными волосами и мягкими голубыми глазами, задержался. Он посмотрел на Паута без малейшего уважения к его приватности.
— Это тоже твоя химера, Торт?
— Да, — протянул Насименту. — Это Паут.
— Странноватый клиент, — отметил гость, а Паут доделал свое дело. — Из чего ты его слепил?
— Да всех приматов накидал в кучу. В основном гиббон, бабуин и человек.
— Он говорить умеет?
— О да. Интеллектуально он почти равен человеку. К сожалению, манеры у него настолько омерзительные, что мы вынуждены были посадить его под замок.
Он указал на потолок: там горел световой индикатор работы болевого излучателя.
— Робоклерки заботились о нем в младенчестве. Они даже научили его работе с документами, так что в некотором смысле он образован.
— Твои робоклерки? И что, у него за всю жизнь не было никакой другой компании?
— Ой, Лопо, перестань, не разочаровывай меня, — ответил Насименту, заметив выражение лица гостя. — В производстве химер нет ничего незаконного.
— При наличии лицензии — нет.
— Если надо будет, получу. Это ж музей, как-никак. — Насименту помолчал, размышляя. — Знаешь, а меня не удивляет, что химеризацию в Диадеме забросили. Межвидовая генетическая манипуляция не так проста, какой кажется. Так сложно выдержать правильные пропорции… вот взять хотя бы Паута. Он составлен из генетического материала одних только приматов, лучшего, что может предложить природа, и посмотри, каким невыносимым получился. Раз уж ты привлек к нему мое внимание, нужно, пожалуй, от него избавиться. Я и хотел, но меня что-то отвлекло. Он даже как наглядный пример неудачного эксперимента больше никакой ценности не имеет.
Гость ощетинился.
— Что я слышу! Ты предлагаешь убить ни в чем не повинного второрангового подданного Империи?
— А он что?.. А, ну да. Ну ладно, не лезь в бутылку.
Насименту поспешно вышел из комнаты — в действительности увеличенного коридора, — где жил Паут. Двое не обменялись больше ни словом, пока не вернулись к Насименту в кабинет. Куратор шуганул парочку роботов, которые расположились там поиграть в шахматы.
Лопо де Кого уселся. Насименту поставил перед ним бокальчик пурпурного ликера.
— Не знаю, почему ты так возражаешь против моих экспериментов с химерами, Лопо. Я-то считал тебя симпатиком всей этой камарильи всеземельников-биотистов?
— Торт, ну блин, это же было еще в студенческие годы, — недовольно отозвался Лопо. — Ладно, забудь про химер. Боюсь, у меня более серьезный предмет для обсуждений. Правда ли, что ты наделяешь искусственным интеллектом существ, не относящихся к млекопитающим? Это уж точно совершенно незаконно.
— Не уверен, что соглашусь с тобой. Ты забываешь, что особым декретом музею дарована полная свобода экспериментов во всех областях науки.
Де Кого закусил губу. Такой ответ был для Насименту типичен: если куратора начинали тормошить насчет его опытов, Насименту неизменно ссылался на какой-то древний декрет правителя планеты, с тех пор никем не отмененный. Впрочем, он еще ни разу не предъявлял этого документа.
Де Кого был старым другом эксцентричного куратора, но его личная привязанность в данном случае конфликтовала как с отношением к деятельности Насименту, так и с должностными обязанностями инспектора. Было ясно, что моральный кодекс Насименту (а возможно, и его рассудок) пострадал невосстановимо.
К тому же старый приятель проявил себя дилетантом. Его заявления о трудности генетического смешивания выдавали в нем невежду. Генетики Диадемы возвели работу с химерами в ранг высокого искусства. Химеры в дни славы Империи превосходили численностью обычных людей. Клеточное слияние уже начинало вытеснять секс как метод воспроизводства.
В том и состояла идея всеземельников-биотистов: они утверждали, что границы между видами должны быть стерты, а весь класс млекопитающих со Старой Земли сольется в единое общество. Биотистская философия, однако, не пользовалась популярностью. Многие чистокровные люди опасались, что гены человека разумного растворятся в общем пуле, и радикальное смешивание генетического материала постепенно вышло из моды. Применяли его теперь в основном косметологи. Люди Диадемы обращались к химерицистам и сдавали зиготы, чтобы спроектировать будущего ребенка с примесью определенного животного. К примеру, примесь тигра добавляла безошибочно узнаваемой харизмы.
Хотя подавляющее большинство населения Диадемы составляли животные, де Кого сомневался, что у биотистов есть шанс добиться своего. Слишком значительными оказались преимущества альтернативного подхода: животных наделяли искусственным интеллектом, редактировали их гены лишь в отношении телесных пропорций или, иногда, для нужд хирургии, наделяли органами речи. Люди оставались расой господ.